Александр Сапа - Женские образы в творчестве Валентина Распутина

Отсюда существование в художественном мире повести двух миров: праведного, сформировавшегося в представлениях русского крестьянства, «тут», называет его Дарья – Матёра, «где всё знакомо, обжито, проторено», и мир греховный – «там»: пожогщики, новый посёлок. Каждый из этих миров живёт согласно своим законам, и их несовместимость (а в этом убеждена Дарья) – свидетельство разобщённости общества, его «небратства» (по определению философа Н.Фёдорова). Матёринские старики не могут принять жизнь «там», где «про душу забыли», совесть «истрепали», память «истончили», а ведь «мёртвые… спросят».

Выразителем этих мыслей в повести стала прежде всего

Дарья Пинигина

– центральный образ повести. Она самая старая из старух, самая благополучная в смысле семьи и детей, самая уважаемая – из-за своего могучего, несгибаемого характера. Хотя накануне катастрофы ничем не может помочь старухам, но они всё равно стекаются под её защиту в подсознательной уверенности, что в этой ситуации она знает, как надо жить, что делать.

Основа сильного характера Дарьи – её способность взять на себя ответственность за всё происходящее. Неслучайно именно этот цельный образ выбран автором своеобразным философский эпицентр, от которого в немалой степени зависит окружающее. Влияние Дарьи на односельчан велико и заслуженно.

О том, какова она, мы можем составить представление из первых же штрихов к ее портрету. «Старуха Дарья, высокая и поджарая…»; у нее «строгое бескровное лицо с провалившимися щеками»; «Несмотря на годы была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляя посильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын с невесткой на новоселье наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор, весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела, поросенок, курица, собака».

Все в ее хозяйстве прочно и слаженно, прибрано и ухожено – и затевалось надолго, и продолжается без колебаний, по заведенному порядку, несмотря ни на что, как всегда было заведено в её роду.

У Дарьи это чувство рода , ответственности перед предками, личной значимости как именно ответственной, не заменимой никем более единицы обострено до предела. Вернее даже, оно в ней преобладающе, и все прочие цели и поступки увязываются в первую очередь с этим. Рассказывая о случившемся на кладбище разорении сыну, она и говорит об этом как о самой большой на тот час беде: «А ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет, навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить до этого».

Это воспринимается ею именно как беда потому, что произошло вторжение в ее гармоничные ранее взаимоотношения с миром, в то, что называется миропониманием, и произошло в одной из наиболее болевых точек. Смирись она, и тогда все остальное могло бы потерять свой смысл, измельчать, поникнуть. О таких, как она, говорил Гёте: «Блажен, кто предков с чистым сердцем чтит». И вдруг кто-то покусился на эту чистоту сердца, которая сохранялась, оберегалась весь ее век, на то, что было неприкосновенным и святым. Обреченность Матёры – еще не обреченность устоявшихся, веками возводимых норм, уже вошедших в подсознание непреложным законом, нарушение которого возможно только с нарушением психики. Одна из таких норм, возведенных в абсолют, для Дарьи – уважительная память о тех, кто дал ей жизнь. Она и себя-то воспринимает прежде всего как их посланца, а потом уж – как самостоятельную личность. Она свято чтит память об ушедших и тем самым достигает внутреннего ощущения исполненности долга перед ними, ибо знает, что «живешь-то всего ничего, пошто бы ладом не прожить, не подумать, какая об тебе останется память. А память, она всё-о помнит, всё держит, ни одной крупинки не обронит. Опосля хошь кажин день на могилке цветочки сади, все одно колюча попрет»; именно поэтому она настаивает на сохранении, а затем и на переносе на новое место могил.

В первых критических откликах на повесть Распутину вменялась в вину тривиальность мыслей Дарьи, а также и то, что «чувство умирания в «Матёре» сильнее всех других» (О. Салынский). Но мы согласны не с Салынским, а с И.Панкеевым, который справедливо утверждает: «…речь идет именно об обратном – о чувстве сохранения – памяти, корней, родословной, традиций. Повесть не пессимистична, а философична. Другое дело, что философия ее определенно критическая. Но такова ситуация, таковы герои, такова, в конце концов, логика» [28, с 42]. Может быть, Дарья действительно иногда слишком уж однозначна, может, ее служение предкам и впрямь «принимает почти жрический характер» (С. Семенова), но ведь это и есть тот случай, когда лучше перестараться, чем недооценить. Вновь и вновь возвращается писатель к этой мысли, показывая, к чему приводит лишенность корней, а значит, и ответственности.

Рушится Матёра со всех сторон, но среди начинающихся пожаров, среди вырубок и надругательств сохраняется все же нечто стержневое, прочное, фундаментальное, что и держит в уверенности: нет, Матёра не погибнет до конца, такое не может исчезнуть бесследно. Это нечто – тот устойчивый миропорядок, расставанья с которым мы пока не наблюдали у Дарьи. Она – как «царский листвень», которому в повести отведена целая глава.

Эта глава-притча напрямую связана с образом Дарьи, с ее внутренней крепостью, глубокими корнями, нежеланием и неумением поступаться вечным во имя временного, бренного. «Кажется, это не мимо Матёры, а мимо нее прошли века, – подчёркивает И.Панкеев, – и из каждого века она брала только плодоносное, жизнетворное, что теперь оберегала в надежде если и не передать по наследству, то хотя бы сохранить, коли уж наследникам эта ноша не по плечу. Даже сама Матёра, увиденная ее глазами (например, в четвертой главе, где героиня обходит остров и останавливается взглядом на деревьях, реке, луге, осмысляя наблюдаемое), – даже Матёра иная, нежели в представлении Андрея и Павла, не говоря уж о Клавке и Петрухе. Дарья умеет видеть глубже, понимать вернее и тоньше, оценивать явление словно бы изнутри. И снящиеся ей предки для нее не просто сон; старуха уверена, что так «сносятся живые с мертвыми, – приходят к ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще дальше, тем, кого помнили они». Её верность родовой памяти делает её «хозяйкой» в широком смысле этого слова: она хозяйка не только своего Дома, но хозяйка Матёры, хозяйка своего Рода. Потому именно к ней обращается с просьбами отъезжающая Настасья; к ней перебираются напуганные пожарами Сима с Колькой; она приютила мать взбалмошного, никчемного «обсевка» Петрухи Катерину.