Array Журнал «Аконит» - АКОНИТ 2020. Цикл 2, Оборот 3-4

И даже тогда, когда он, оттягивая вверх, подбривал усики под той мягкой, длинноватой частью своего носа, которая похожа на небольшой упругий хвостик над задом какого-нибудь странного животного из местных средневековых хроник, — даже в этот момент он о чём-нибудь да думал. Например, высокопренебрежительно о своих сожителях, с которыми делил общую человеческую казарму и к которым обращался исключительно на «-те». Об их горюче-смазочном оптимизме. Или о том, что «ах, почему, когда умножают число карманов на число пальто, то в итоге получают увеличение карманов, а не пальто». Или о том, что неужели он создан только лишь для того, чтобы всю жизнь зарабатывать свои жалкие пипидастры. Что живёт он на полставки. А побрившись, улёгшись в гамак, слушая, как спят его коллеги-космолётчики, сотрясая воздух колючим или перепончатым храпом, думал, что счастье не в накоплении вещей, не в обладании и даже не в манипулировании ими. Но, напротив, в том, что их как будто вовсе не существует. И тогда, — хотя из подмышек его соседа пахло гороховым супом, — он чувствовал, несмотря ни на что, что жизнь на самом-то деле гладит тебя своей массажной расчёской.

Ему было достаточно своего великолепного мозга на три тысячи кубиков и того, что из каждого глаза глядели совершенно разные личности. Тогда как у других были всего лишь чёрные, безжалостные пунктуационные точки зрачков. Которые смотрели так, как будто выворачивали наизнанку. В свободные часы и даже во время полётов Терлень сочинял кибер-поэтические трёхстишия, играл в стихигры или наново перераспределял свои знания по полушариям мозга. Из западного полушария часто дул ветер и приходило гомеостатическое настроение. В восточном же транслировался иллюзион снов. Когда его хотели вывести из задумчивости или просто спрашивали о чём-нибудь совсем невинном или постороннем, он почему-то обижался: «И чего они так воспеклись обо мне!». На любое случайно ляпнутое словцо он отвечал внешней медленностью и произносимыми внутри себя нервоуспокаивающими словесными формулами, что у него вообще впечатление от всего окружающего коллектива, как будто попал на праздник дураков.

В тот четверг к Терленю подошёл его начальник Эмиль Дустович Эрфольг, черногривый, квадрозадый кобылец, которого подозревали в бытовом эксгибиционизме. Он спросил:

— Не хочешь ли совместить приятное с необходимым?

Это означало снова отправиться в геометрически прохладную пустоту космоса, слетать в космологический заповедник.

Нет необходимости говорить, что и там, в бесконечной пустоте, люди передвигались тоже интуитивно. На орбиту их поднимал лифт. А вниз они, выполнив необходимое, просто медленно опускались под собственной тяжестью. Как в воздухе оседает пыль или капля стекает по стеклу. Атмосфера на их планете была очень разреженной. Гравитация — слабой. Себя они называли «людьми» — точно так же, как и любая цивилизация считала себя «человеческой», а все остальные — инопланетными. Поэтому утром в пятницу, зацепившись за промышленно произведённый луч света, корабль «покорителей бытия» в составе пяти человек числом нырнул в белую мглу космоса, отправился в заповедник. Полёт проходил в штатном режиме. Терлень, как обычно, находился на посту возле тонковизора. Сочинял. И вышло у него в этот раз неплохо.

— «Дофамин» в действительности был последний альбом. До. Фа. Ми, — продолжил Роджер через некоторое время.

— Но это же десять лет назад…

— Кстати, ваши слова насчёт «не очень», — словно не услышав, несколько сконфуженно проговорил он. — Вы сказали, что моя авторизованная биография — «не очень». Это касается книги или именно биографии? «Не очень».

— Ну… — уклончиво ответила Лена.

— Знаете, я сейчас должен ехать по делам… Впрочем, вы можете составить компанию. Вам будет интересно. Это как раз касается продолжения интервью.

— Я не против, — пожала плечами Лена.

Через пять минут красный «феррари» нёс их в потоке по Третьему кольцу.

— Я не собирался быть музыкантом… — Роджер сосредоточенно смотрел на дорогу, лавируя между автомобилями с искусством геймера. — Сразу же после школы я приехал в Питер. Денег у меня было на два месяца. Я страстно желал поступить на математико-механический факультет. Жить было практически негде. Знакомых не было. Отец сказал, что аккурат через три месяца меня загребут в армию. Лучше бы поступал в местный пед. Я никого не слушал. С математикой у меня был полный завал. С физикой лучше. Но… как бы это объяснить. Я понимал её интуитивно.

— Физику? Интуитивно? — Елена посмотрела, как позади остался неуклюжий «Геландваген» размером с небольшую квартирку. Ей, кандидату физико-математических наук, всякая лирика и метафизика относительно точных знаний казалась абсурдной.

— Меня интересовала астрономия… Понимаете? Звёзды. Туманности. Сверхновые. Чёрные-пречёрные дыры. Тёмная материя. Но чисто поэтически. Художественно, так сказать.

— Интересно знать, как это вы чисто поэтически поймёте закон сохранения энергии? Законы термодинамики? Или энтропию?

— Не знаю, не знаю! На уроке физики я мог объяснить это на пальцах. Формулы мне не давались. Но чисто интуитивно — я уверен! — я всё понимал.

— Ну и дальше что было? — Елена оглядела его чуть ли не с жалостью. — Осторожно, ой…

— Ну, астрономия меня, конечно, интересовала больше всего… — чопорный «вольво», казалось, исказился и очень ловко, словно расплавленное масло от ножа, ушёл прямо под колёса «феррари».

— Как это вы так? — выдохнула Елена.

— Астрономия? А, вы про «вольво». Не знаю, я езжу чисто интуитивно, у меня даже прав нет. Шутка. — И они будто поднырнули под солидный «мерседес», похожий на чиновника в пиджаке. — Я был уверен, что должен стать астрофизиком, разбираться в небесной механике, как часовщик в часах, проникать сквозь толщу пространств при помощи инструментов теоретической физики, проходить сквозь игольное ушко материи, как дельфин — через цирковое кольцо. Чтобы хоть как-то продержаться, я пришёл на одно прослушивание. Искали гитариста. Я сбацал несколько песен. Можете не верить, но игра на музыкальных инструментах мне давалась без всяких проблем. Мне сказали: «окей, парень, мы тебе позвоним». Я тут же пересел за барабанную установку и слабал сначала «Отель Калифорния», — с вокалом, конечно же, — потом длиннющее барабанное соло. «Моби Дик», так сказать. Меня никто не останавливал, я играл на пределе, как только мог. Перед глазами так и мерещилась табличка математического факультета. Когда треснула палочка, они переглянулись и сказали: «Ты принят! Репетиция завтра». Сначала меня взяли во второй состав. Запасной игрок. Я играл на всём подряд, заменяя тех, кто не приходил на репетицию. Через месяц я был штатным ударником, играя в разы лучше предыдущего, которого они выгнали. Через полгода я стал фронтменом.