Журнал «Знание-сила» - Знание-сила 1997 № 09 (843)

Когда большевики вводили плановую экономику, предпосылок для нее не было никаких. Верхи не могли запрограммировать жизнь на всю страну, низы не имели возможности выполнить то, что «спущено» сверху. Дело усугублялось тем, что командная система не предусматривала резервных механизмов на случай срывов и нестыковок: считалось, их просто не может быть.

Поскольку условий не было, а система была введена, то хозяйственная структура, постоянно сталкиваясь с бесконечными срывами и кризисами, стала вырабатывать защитные механизмы, наращивая таким образом вторую, скрытую... хочется снова сказать «структуру», но сперва это была скорее какая-то плазма, которая лишь со временем обрела черты системности и единства.

Когда уже в наши дни точно так же «сверху» была введена рыночная экономика, для нее снова не было предпосылок. Ни юридических, ни этических, ни технических, никаких. (Ни этики единства слова и дела, ни судебной среды, ни рыночной инфраструктуры, ничего.)

Для любой другой страны это была бы катастрофа. Только не для нашей. Поразительная легкость, с какой советские хозяйственники приспособились к новым правилам игры, происходит от того, что они восприняли эту новую систему как такую же внешнюю, какой была плановая. Им даже ничего особенно не пришлось менять. Вся методика хозяйственного выживания осталась. А значит, осталась двойственность, шизоидностъ, псевдонимностъ.

В свое время, разбираясь в «теневой экономике» социализма, я пришел к выводу, что специфику ее составляли не злостные хозяйственные преступления (которые государство стремилось выявить и пресечь), а те, что за неимением русского слова называют «латентными*, то есть скрытыми от самосознания общества, не вызывающими никакой социальной реакции, сохраняющими странный статус — противозаконных, но ненаказуемых, всем известных, но незамечаемых, внешне осуждаемых, а на деле поощряемых и покрываемых. Исследование показывало, что без них не обходилась никакая хозяйственная деятельность. Скажем, чтобы заводу в реальности получить запланированную поставку сырья, надо было надавить на поставщика одновременно двумя способами — и грозным письмом из министерства, и натурной взяткой. Что-то одно не срабатывало.

Точно так же бифункционально был спроецирован, скажем, механизм массовых мелких хищении. Поголовное воровство оказывалось и скрытой прибавкой к зарплате, и формой хранения производственного резерва: в периоды трудностей массовый вынос временно пресекался, и сохраненное шло в дело.

Короче, экономическую систему в целом можно было мыслить как двойную: сверху панцирь плановой экономики, а внутри — бесконечная, не фиксируемая ни в каких документах сеть резервных излишков и взаимных услуг. Третьим важным элементом системы был, как тогда говорили, гуманитарный фактор: ведь связывать открытую и латентную структуры поручалось людям, каждому на своем месте. Скажем, чтобы сделать докуменгально невидимым хоть тот же убыток от мелких хищений, надо было включить в тайный сговор не только весь коллектив предприятия, но и громоздкий аппарат социалистического учета и контроля, не говоря уже о боссах, покрывавших это все на уровне номенклатурных согласований.

В общественном же сознании действовал четкий принцип: поощрялась идея о противоборстве открытых и латентных структур, неосознанными оставались их взаимодействие и взаимная поддержка.

Если я начну сейчас рассказывать, какие механизмы входили в латентную структуру при социализме, вам, конечно же, станет смешно. Приписки, фиктивные списания, усушки, утруски, усадки, потери при транспортировке — все это совсем непохоже на нынешние масштабы воровства или «судебную»практику солнцевской группировки. Когда сегодня по телевидению рассказывается о боевом столкновении нанятых мафией бойцов ФСБ с боевиками красноярской преступной группировки по поводу акций алюминиевого комбината, мы догадываемся об ином масштабе латентных структур, чем когда узнавали о цеховике, платившем зарплату секретарю обкома. И все же сам принцип взаимодействия латентных структур с открытыми остался тем же, что и раньше: наше сознание легко представляет себе их конфликтность и не может вообразить масштабы сотрудничества. Причем, как это ни удивительно, откровенность нынешней прессы не влияет на сокрытость этого, как бы сказать, «социального бессознательного». Публикуются, скажем, данные, что лишь 10 % всех незаконных денег принадлежит бандитам, а 90 % теневого капитала контролируется чиновниками, банками и коммерческими структурами. А экономисты в своих концепциях этого как бы не замечают.

Между тем десять лет реформирования убедительно показали, что сама по себе рыночная структура в наших условиях не работает. На «свято место» командных механизмов не пришли ожидавшиеся стимулы и регуляторы. А ведь оно, это место, как известно, пусто не бывает. И потому когда ученый-экономист видит по телевизору теннисный сет президента с мафиозным боссом и считает, что это его не касается, уверяю вас, он ошибается. Его теория не верна, пока не включит в себя и этот значимый факт.

Сегодня неинтересно вспоминать прошлое. Кажется, будто мы отряхнули его прах с апостольских сандалий, оставив тоску коммунистам. Но тот, кто хочет понять специфику нарождающейся экономики, вынужден обращаться к недавней истории. Ведь приватизированы не какие-то абстрактные, а те самые предприятия, в рыночные отношения вступили не новые, а наши советские люди. Удивительно мирное прохождение так называемых реформ происходит не только от мифического долготерпения российского народа, но и благодаря тому, что структурно мы все еще пребываем в застое, живем внутри тех механизмов социального взаимодействия, которые за годы застоя выстроились.

Казалось бы, вот новое явление — отмывание прибыли посредством фантомных фирм. Ничего подобного не было при социализме. Однако фиктивный круговорот дохода кажется новшеством лишь пока судишь по форме. Когда же изучаешь условия, при соблюдении которых становится тайной то, что знают все, просто диву даешься структурной устойчивости латентных механизмов. Должны быть соблюдены все правила псевдонимности, все нормы оплаты круговой поруки, все ритуалы межличностного взаимодействия, делающие невидимой почти открытую игру. Ни одно действие не фиксируется так, как совершается. Плутовская этика такого не допускает даже тогда, когда это практически безразлично — просто для того, чтобы не исчез навык.