Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 10 (844)

«Огромные пространства легко давались русскому народу, но не легко давалась ему организация этих пространств... Размеры русского государства ставили русскому народу почти непосильные задачи, держали русский народ в непомерном напряжении. И в огромном деле создания и охранения своего государства русский народ истощал свои силы»,— считал Н. Бердяев.

Понадобилось немногим более ста лет, чтобы имперский энтузиазм Достоевского сменился больным стоном А. Солженицына: «Нет у нас сил на империю...» Россия стала уставать от своей имперской роли и в конечном счете сама отделилась от Средней Азии (как, впрочем, и от других своих недавних «сестер»). За этим разрывом стояла воля значительной части российской политической, экономической и культурной элиты, которая почти всегда одновременно была и союзной элитой. Она очень легко склонилась к сепаратизму, тогда как серьезных защитников федерализма в ее рядах почти на нашлось.

Можно ли и в самом деле объяснить этот сепаратизм тем, что имперское бремя стало непосильным для России? Если и можно, то лишь отчасти. Было ведь не только бремя, были и общие выгоды — экономические, культурные, геополитические. Почему же они так мало значили для союзной элиты, не сумевшей ничего противопоставить натиску сепаратистов?

Скорее всего, это объясняется тем, что в СССР вообще не было ни союзной, ни региональных элит в современном смысле этого слова, не было средних общественных слоев, на которые такие элиты могли бы опираться. Их становления не допускала советская модель развития. Это был типичный вариант «третьего пути»: технологический модернизм сочетался с консервированием социальной архаики, служившем опорой тоталитаризма.

В самом этом исторически вынужденном сочетании изначально заложено глубокое неискоренимое противоречие. Чисто «технологическая» модернизация невозможна. Развитие промышленности, рост городов, повышение уровня образования неизбежно порождают общественные слои, ориентированные на либеральные ценности гражданского общества, правового государства, короче, на социальную модернизацию. Они враждебны тоталитаризму, опасны для него, и тоталитарное государство делало все, чтобы воспрепятствовать их консолидации.

По та же самая модернизация, как мы говорили, углубляет кризис этничности, порождая синдром антимодернизма, с потенциалом недовольства, протеста, ксенофобии. Этот потенциал умело использовался в политической игре, в борьбе с любыми попытками критики режима, либерального свободомыслия. Постоянно осуждаемый на словах этнический национализм — антипод гражданского общества — заставил с собой считаться, стал нужным, любимым детищем властей. Того же нельзя сказать о федерализме, который смело можно назвать их пасынком.

Все школьники в СССР были знакомы с «Манифестом Коммунистической партии», где говорится, что экономическая деятельность буржуазии сделала необходимой политическую централизацию, вследствие чего «независимые, связанные почти только союзными отношениями области... оказались сплоченными в одну нацию, с одним правительством, с одним законодательством, с одним национальным классовым интересом, с одной таможенной границей». Экономическую деятельность буржуазии в СССР заменила деятельность Госплана. Вся экономика, а по существу, вся страна рассматривалась как один большой завод, внутри которого, конечно, очень важна горизонтальная технологическая кооперация. Соответственно и создавалось единое на всю страну технологическое пространство. Его пронизывали дороги и трубопроводы, внутри него перемещались люди и грузы, шел обмен деятельностью.

Это технологическое пространство принято было считать экономическим. На самом же деле оно было псевдоэкономическим; оно не было пространством внутреннего рынка, на котором определяются и сталкиваются экономические интересы конкретных людей или групп людей-собственников, непосредственно зависящих от всего, что происходит в этом пространстве, и способных активно воздействовать на его состояние. Соответственно не было и массового слоя носителей федералистской идеи, стремящихся к меньшей зависимости от центра во имя большей свободы действий на внутреннем рынке, но не желающих терять этот рынок или дробить его.

Реальные советские региональные элиты, так же как и российско-союзная элита, были статусными, «номенклатурными», зависели от отношений с центром, от его благорасположения. Они чувствовали себя хорошо в рамках жесткой вертикальной пирамиды власти, типичной для всей советской системы, но мало что теряли, если, распадаясь, эта пирамида просто дробилась на подобные же фигуры меньших размеров. В малых пирамидах местные элиты оказываются ближе к новым вершинам, распад СССР означал для них повышение статуса, что для них было главным. Укрепить же свои позиции, свою власть, легитимность которой прежде освящалась союзным центром, помогала опора на все тот же этнический национализм.

Нестатусной элиты, общественных слоев, состоящих из независимых частных лиц, из собственников, опирающихся на горизонтальные, безразличные к административным границам связи, в СССР не существовало или, во всяком случае, они были намного менее развиты, ибо очень слабо были развиты сами эти связи. Но только такие слои кровно заинтересованы в федерализме и служат ему надежной опорой.

Союз республик выглядел необыкновенно прочным. Но это была прочность деревянной бочки, скрепленной снаружи железными обручами, а не прочность атома, целостность которого обеспечивается его внутренними силами. Огромные усилия и ресурсы были направлены на то, чтобы не заржавели и не ослабли внешние железные обручи, этой задаче подчинялась едва ли не вся конструкция советской мобилизационной модели развития. Но все оказалось тщетным. ибо сама эта модель была главной причиной недоразвитости куда более важных внутренних сил сцепления.

В конце концов обручи слетели, бочка рассыпалась. И дело совсем не в том что в Советском Союзе были плохие бондари. Просто ремесло бондаря и атомная физика — это не совсем одно и то же. •

Голубая планета летит сквозь призрачную темноту космоса. Безбрежные океаны, биосфера, созданная бесконечным разнообразием жизни,— уникальное явление.

Что сделало нашу планету такой, какая она сейчас? Почему Земля так сильно отличается от других планет Солнечной системы? Ответы на эти вопросы попытался дать академик РАЕН Олег Георгиевич Сорохтин в статье «Почему Луна не из чугуна?» в июльском номере журнала за 1994 год. В ней рассказывалось о том, как Луна сыграла роль спускового механизма, который запустил все тектонические процессы на Земле, а они в свою очередь обусловили бурную геологическую жизнь планеты и перемены ее облика. Случилось это около четырех миллиардов лет назад под действием приливной энергии Луны.