Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №12/2020

Маша решила, что она родит Иисуса. Кстати да, у девушки была мама, которая всячески поддерживала ее в этом решении и процессе.

Через некоторое время в квартиру Марии и ее матери начали ходить женщины в серых одеяниях, они крестились перед входом и юркали в приоткрывшуюся дверь. Эти гости приносили продукты, одежду, деньги, как я понимаю, потому что пару раз случались скандалы с перепуганными и возмущенными родственниками. Как мне рассказали, женщины переписывали на Марию свое имущество.

Честно говоря, я испугалась такого соседства. И чего мне в семьдесят второй дом не шлось? Зачем я путь сократить решила? Я с опаской поглядывала на темные окна соседей, когда возвращалась домой, и вздрагивала, когда слышала, что их дверь открывается, приветствуя новых верующих. Мама дорогая, двадцать первый век, а люди с ума сходят!

Рожала Машка без какой-либо системы. Я могла услышать приглушенные стоны и обрядовые песни днем, они могли разбудить меня ночью – стены-то картонные. Гости приходили уже после события – приходили славить малыша. Вот не знаю, какая женщина согласится из года в года, изо дня в день проходить все ужасы родов, – а я как-то отправилась с сестрой на партнерские, знаю, о чем говорю. Тут даже имитировать страшно.

– Да ты не вдавайся. Они в подъезде не гадят, как Василий-алкаш с третьего. И не курят. Та и ладно, пусть живут. Никому плохо не делают. Даже себе, – ответила как-то одна из тех самых судьбоносных старушек.

И я успокоилась. Главное ведь, чтобы человек не делал плохо себе, тогда и другим не достанется. И если Машка видит свое спасение в родах спасителя для всего остального мира, то разве ж можно ее в этом упрекнуть? Она не себя спасает. Она спасает тех, кто сделал плохо ей самой. Спасает через веру и уход от реальности. Надеюсь, она действительно хорошо себя чувствует, находясь в этом теле и в этом состоянии души.

Иногда дверь в квартиру все же открывалась. По ночам. Я тогда возвращалась с вечеринки и, поднявшись на наш пролет, вздрогнула. Дверь открыта, в конце длинного темного коридора висела лампада со свечкой, а рядом стояла тучная женщина в платке. Я не видела ее лица, я видела только уходящий в вечность длинный коридор. Уже потом я поняла, что сбоку и позади лампады висели зеркала. Женщина в платке стояла не шелохнувшись, и я не разобралась спиной ли, лицом ли…

– Эй, артистка!

Я часто виделась с двумя старушками. Они одевались потеплее и прогуливались по заснеженному двору, прерываясь лишь на обеденный сон и вечернее чаепитие.

– Да? Здравствуйте! – ответила я.

– Здравствуйте-здравствуйте. Ты домой идешь?

Я кивнула.

– На тогда, возьми. – Старушка протянула мне пакет. – Поставь у Машкиной двери. А то самой тяжело тащить. Помоги уж.

– Конечно! Поставить просто? Или постучать еще?

– Просто поставь. Они всегда видят. И всё. – Она махнула рукой и пошла в другую сторону.

В пакете были апельсины, конфеты и бутылка шампанского. Снизу лежало что-то еще, но копаться мне было неудобно. Я поставила пакет у двери, стараясь погромче им шуршать, когда устраивала поудобнее, и ушла к себе. Закрыв дверь, я примкнула к глазку, однако увидела только руку, которая змейкой юркнула, схватила пакет и втащила его внутрь.

Я внимательно оглядела содержимое своих шкафчиков и холодильника, достала пачку печенья, компот, который прислала мама к Новому году, сложила все в самый шуршащий пакет из всех, что были дома, и отнесла к двери Машки.

Вернувшись домой, я поняла, что обычной тревоги нет и ощущение «не-в-своей-тарелке» прошло. Полупустые комнаты не вызывали раздражения, а старые обои не хотелось яростно сдирать до обломанных под корень ногтей. Мне нравились бра, оставшиеся от хозяйки. Нравились пузатые выключатели с язычком. С язычком и щелчком. Нравился вид за окном – заснеженная просторная улица. Второстепенная дорога и именно поэтому не слишком шумная. Эту дорогу даже чистили не каждую неделю, она была покрыта серым, кружевным от автомобильных шин узором. Я знала, что там, на местами белой поверхности, есть маленькие бежевые пятнышки, которые с детства вызывали у меня интерес. А самое интересное, что именно такая поверхность была скользкой и гладкой, своими бежевыми пятнами (автомобильные масла?) призывала нас, ребятню, на веселые покатушки. Главное, чтобы родители не поймали нас на этом деле.

Я глянула на зеленое платье, которое приготовила к празднику, на оливье, которое порубила к столу (мы с друзьями договорились, что каждый принесет с собой что-то вкусненькое и бутылку того, что пьет сам), на свой новый маникюр, укладку, которую сделала вот буквально час назад в салоне. Чтобы сделать ее, я записалась в салон три месяца назад. Я разглядывала себя, квартиру, продукты, удостоверилась, что красная икра на месте, а гирлянда на елке горит по требованию… и осталась дома.

Ровно в полночь я стояла в кромешной темноте, глядела в окно, пытаясь насытиться счастьем, надеждами и радостью людей, встречающих новый год своей жизни.

Я улыбалась под стоны Машки, рожающей своего очередного Иисуса, и славила новый год, чокаясь бокалом, полным розового игристого, с уютным стеклянно-деревянным окном своего нового дома.

Родился в 1991 году в Пензенской области.

По образованию юрист работает следователем.

Публикации в толстых литературных журналах («Урал» «Волга» «Октябрь» «Сибирские огни»), автор книги «Между синим и зеленым» (2019), лауреат международной литературной премии «Радуга», финалист литературной премии «Лицей».

Бреус орал, как потерпевший.

– Ну вот куда ты, вот куда?

Он старательно крошил мыло, наводил пену. Весь такой правильный, как-никак дневальный, да еще накануне праздника. Комроты обещал, что будет им настоящий президент, заслужили вроде.

Одни возились с прожектором, вторые натягивали простыню. В каптерке стоял телевизор, но в каптерку нельзя даже в Новый год.

– Это вам не это, – сказал сержант Горбенко, – чего тут встали?

Разошлись по команде, рассыпались в горох и опять заступили на службу.

Рядовой Ципруш и рядовой Манвелян тащили елку, три метра над уровнем взлетки. Иголки уверенно сыпались, а сдача наряда катилась в дре-беня.

– Это еще откуда? Да вы вообще, что ли? – завывал уставший Бреус. – Я вам тут чего?

Манвелян виновато пожался, Ципруш махнул рукой, и только сержант Горбенко вступился.

– Шаг пореще! Я тебе иголки эти в жопу напихаю.

Бреус довольно рассмеялся, но сержант крикнул: «Хули лыбишься», и жизнь пошла прежним солдатским строем.