Альманах - Крещатик № 92 (2021)

Сбоку на столе стоял деревянный подносик с хлебом и куском сливочного масла в склянке с молочным ножом в нем, так отец привык издавна и этой привычке не изменял. «Избаловался я», – как иногда он говорил, намазывая масло на хлеб и откусывая от него как от лучшего пятничного пирожного в булочной Гервица неподалеку от чудовищного здания телевидения. «Машину завтра пойду покупать, заработал, ха-ха, отец, пойдешь со мной?» – спросил Нафтали. «Решил уже, какую купишь?». – «Склоняюсь к «альфа-ромео – спорт», 2800 кубиков, а? Что скажешь, папа?».

Провалы в операциях части, в которой служил Нафтали, случались. Но о них, как и об успехах, известно было очень редко. Кому нужны поражения? Кто хочет о них знать, скажите? Все оставалось среди своих, иначе говоря, только сами ребята знали и командиры. За последние месяцы они пару раз не смогли завершить задуманное и запланированное, так получилось. Были погибшие, среди них дети. Об этом писали газеты и сообщало ТВ.

Отец, внимательно глядя на Нафталия, произносил не совсем к месту, по мнению, сына, «если бы молодость знала». При чем здесь молодость, «тут жизнь под откос», – думал Нафтали.

Сидели довольно долго. Нафтали только шастал в кухню и доливал воды в чайник. «Надо потом уксуса налить, налет снять», – сказал отец. «Обязательно, папа, вода здесь непростая», – пожаловался Нафтали. «Не простая, а золотая, – так говорили у нас там», – отец не объяснял, где это там, и так было понятно.

Часы на стене показали 10:47, в дверь опять позвонили, опять Нафтали сходил к дверям, с удовольствием скользя по полу. Тапки были на войлочной подошве, он шил их сам, любил подшивать, шить, починять и так далее, сказывались профессии предков, так говорила о нем сестра.

При входе в дом Гарцев был такой половик из топкой материи с жестким ворсом, о который полагалось вытирать ноги при входе. Это все мама придумала, большая хозяйка, все в доме у нее блистало и сверкало, никого она не подпускала к уборке, даже дочь. Нафтали несколько раз пытался помочь ей по армейской привычке, но она отвергала его попытки с веселым гневом.

Перед ним стоял Толик, тот самый рефлексирующий интеллигент, вещи которого Нафтали перевозил третьего дня. Левая рука в кармане брюк. С ним был желтого цвета портфель из бычьей кожи на ремнях, он был в глаженом пиджаке, в чистой белоснежной рубахе с перекрахмаленным воротником, брюках выше щиколотки и в новеньких ботинках фирмы «Амегапер» на микропорке, в которых быстрым шагом передвигались на учебу и с учебы люди на площади Субботы и прилегающих к ней улицах и переулках.

– А ты как здесь оказался, тезка? Какого черта? – удивился Толик. – Я к профессору Гарцу.

– Я здесь живу, а профессор Гарц – мой родной отец, – объяснил Нафтали. Толик без выражения посмотрел на него, как на пыльную облупленную статую без носа и правой руки в заброшенном парке.

– Понял, неожиданно, так не бывает нигде, только в Иерусалиме. Не удивлен совершенно. Веди меня к нему, Анатолий Гарц, в Джефу Моисеевичу, – попросил Толик, тщательно шаркая подошвами, вытер ноги о половик и шагнул в коридор. Так входят в неизвестность нервные джентльмены, понимающие важность каждого своего шага. Какой-то Толик был сегодня пухлый, была известна причина этих белых надутых щек, этих опухших глаз, этого висящего подбородка. Но все равно он был хорош собой, этот Толик, живой, подвижный, громкоголосый, широкогрудый.

Они встретились с отцом как старые знакомые, близкие друзья. Тебе, Нафтали, не понять этого. Правда, тебе не понять, Нафтали, странные русские привычки и обычаи, к которым невозмутимый Нафтали никак не привык и привыкнуть не мог. Что ему до всего этого? Но вот выясняется, что все интересует этого парня, все ему важно.

– Там у вас пол на лестнице помыли, я наследил. Не думай, я не специально, – сказал Толик Нафталию. Он тепло поздоровался с отцом, который показал ему на стул напротив. «Приятная неожиданность, Анатолий». Нафтали пристроился на стуле напротив балконной двери, из которой в комнату весело набегали струи свежего ветра, настоянного на солнце и пахшего сохнущей травой со скошенного газона во дворе.

– Это дочь, Джеф Моисеевич? – живо спросил Толик, показывая на фотографию за спиной отца. Тот полуобернулся и сказал: «Да, дочь, школьница».

– Красавица какая, – заключил Толик. Нафтали подумал, что хорошо, что Лори нет дома. Толик поддернул рукава пиджака, привезенного из Москвы и пошитого там же, нагнулся, отстегнул ремни своего портфеля и извлек две бутылки «Столичной». – У меня сосед прилетел позавчера к семье из Москвы, я и выкупил у него. Он друг мой, математик, чудесный человек, создатель необычной прозы, вот привез с собой пару бутылок. Правда, немного косит, но нам это не мешает. Чудо белое, столичное, Джеф Моисеевич. Вы же любитель, да?

Отец с неподдельным интересом смотрел на бутылки с черно-зелеными этикетками. «Как же он расстался с такими чудесными сосудами?» – спросил отец живо. Толя чуть развел руки, поджал губы, подтянул рукава пиджака и сказал фразу из популярного фильма. Многие ее повторяли в те годы, да и сейчас можно услышать эту фразу из уст людей, мыслящих не слишком оригинально, но значительно. «Я сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться», – сказал Толя скромно. Отец кивнул ему: «Понимаю вас, Анатолий, очень хорошо».

Нафтали посмотрел на часы, было без трех минут одиннадцать. Рановато, вообще, для таких алкогольных объемов. И потом, он надеялся сегодня зайти в магазин, приглядеться, прицениться, полюбоваться, судьба была против. Говорить он не стал ничего, старшие решали сами за себя. Хотя на первый взгляд, Толику, возможно, добавлять сегодня не стоило и вовсе. Ну, куда еще, куда? Да Толик и не спрашивал у Нафталия разрешения. «Принеси нам из кухни продукты и посуду, сынок».

После второй рюмки Толик азартно сказал отцу: «Джеф Моисеевич, я пришел к вам за подписью. В Москве арестовали и судят моего друга Толю Корфа, подпишите письмо в его защиту, я всех обхожу», – он достал из портфеля три листа плотной бумаги, по виду ватманской. «Вот, и профессор Бердичевский, ваш коллега, поставил подпись», – он ткнул сильным пальцем в лист. В этой России всех мужчин зовут Толиками, с ума сойти», – подумал Нафтали.

«А кто он, этот Анатолий Корф, Толя?» – поинтересовался отец, вглядываясь в столбик подписей и отпечатанный на машинке текст над ними. «Замечательный человек, историк, полиглот, насмешник, правовед, он им опасен, они его ненавидят за все: за внешний вид, за независимость, за характер, за помощь Исаичу, его надо спасти, Джеф Моисеевич», – Толик сдвинул рюмки и поднял свою до уровня глаз. «Вы же помните, кто такой Исаич, господин профессор, даже есть такое стихотворение: «хороший человек Исаич, где-то там за рекой, кажется, живет, знаете?»».