Альманах - Крещатик № 92 (2021)

Отец еще сказал Толику: «Моя подпись не значит ничего, как вы понимаете, она может только повредить общему делу из-за моего прошлого», – но тот слушать не стал.

«Вы совершенно, простите меня, неправы, Джеф Моисеевич, кто что помнит, 30 лет прошло, о чем вы говорите, вы профессор, гражданин двух великих государств, знаменитый практик, хозяин клиники, автор ряда выдающихся научных работ, что вы», – Толик уверенно напирал, льстил напропалую, он привык добиваться своего. Отцу понравились его слова.

Джеф Гарц склонен был уступить, он и сам думал, что всегда нужно помогать всем. Он не хотел знать, что никто не забывает ничего в больших странах, да и в малых тоже, конечно, все все помнят. «Вот моя ручка, Джеф Моисеевич», – сказал Толик. «Спасибо, я подписываю документы своей», – старый Гарц черканул свою подпись внизу листа.

Толик аккуратными движениями, тщательно поправив края, вложил листы в книгу, быстро переложил ее в портфель и застегнул ремни. Книга называлась «Архипелаг ГУЛАГ», – так прочитал Нафтали на обложке. Отец тоже успел прочесть это название. Почему Толик торопился убирать листы и книгу, в принципе, было понятно, потому что можно было испачкать, помять, забыть. Он был аккуратен, ничего не забывал, вообще, но все-таки, необходима осторожность, об этом он помнил всегда.

Толик поднял левой рукой портфель с пола, ему явно нравился этот процесс перемен положения его любимого предмета, вытащил из бездонного нутра портфеля две консервные банки и торжественно, с видом непревзойденного фокусника поставил их на стол. «Видали, что у меня еще есть», – громко сказал он. «Балтийская килька», – гласила наклейка на ребре банки. «Из того же источника, что и «Столичная», – объявил Толик. – Принеси открывашку, тезка Толя».

Отец не удивлялся знакомству сына с этим человеком. Все происходит так, как должно происходить, так считал он. Все известно заранее.

Теперь бутерброды очень ловко делал Толик, прямо руки летали. Он щедро мазал хлеб маслом, укладывал две очищенные кильки, хвостами в противоположные стороны, на них половину вареного вкрутую яйца и передавал все сначала отцу, следующий Нафталию и потом уже варганил себе. «Вот так, друзья, и бог за нас, и есть некоторая надежда, несмотря на пугающие новости», – говорил он и, выдохнув, выпивал, точнее, вливал в себя и аккуратно закусывал с выражением счастья на красивом и широком белом лице не простолюдина. Неспокойная душа его, меняющая форму, очень большая, не вмещалась в грудной клетке и находила выход в словах.

– У вас в обращении написано: «Многоуважаемый Леонид Ильич», так надо, да?! – спросил Гарц.

– Обязательно. Стратегический замысел, пусть спасет и отменит. Конечно, все напрасно, у них свои правила. Вот Исаича отпустили в город Кельн к другу Беллю. Но Толика Корфу не отпустят, они его не замечают и в упор не видят, пусть гниет. Ведут себя как бессмертные, границы спутали, старики. Великая страна, и будет еще более великой, на тысячи лет, кто с коммунистами может сравниться, Джеф Моисеевич? Верно, никто. Потому что империя, будущий президент Штатов так скажет, из актеров, но сильный, умный, дальновидный, еще не так скоро, но надо дожить, и потом, он там наверху не фраер, он все видит, они не знают, глупцы, никто не знает, ха-ха, это я не злорадствую, – Толика заносило в политические прогнозы, в которых он был очень силен. Стоило к нему прислушаться.

Отец Гарц слушал его с интересом, изредка с удивлением кивая прозорливости дорогого гостя.

– Не во всем с вами согласен, дорогой Толя, но ваши мысли важны и значительны, – сказал Джеф Грац и откусил от бутерброда с килькой, прикрыв от удовольствия глаза.

– У меня в Москве есть приятель, стихийный русский гений, его тоже звать Толей, кажется, из купцов, учился на маляра, а вот какой получился художник, – он достал из портфеля лист, заложенный между картонками, и показал свой портрет, написанный несколькими решительными мазками туши. «Да, замечательно», – признал отец Гарц, который хорошо понимал и отличал великую живопись от не великой. «Он ташист, да? Русский ташист, Толя».

Гость Джефа Гарца смотрел на хозяина и его сына с непонятной надеждой на чужой восторг, который был если не топливом его жизни, но явно большой вспомогательной добавкой к существованию. Из тех, что на автозаправках предлагают и заливают в баки машин ушлые рабочие в фирменных комбинезонах с доверительными словами: «Это поможет в мощности, очистит двигатель от накипи и даст такой толчок в движении, что только держись. Берите, потому что потом не будет, разберут все, стоит сущие копейки всего». И все берут-хватают эти добавки в жестянках, похожие на пиво очень, и просят еще одну впрок, а иногда и две.

«Не знаю, ташист не ташист, но гений, точно. Палец макал в тушь и написал меня, поверите, минут 6–7 заняло, – сказал с восторгом Толик, колеблющаяся густая тень его беспокойно лежала возле него на полу, потом вдруг исчезла в никуда. – Работы Толи в Нью-Йорке, в Третьяковке, в Германии, в Афинах хранятся, да мало ли где. Ну, потом они будут там, через несколько лет, а сейчас, как он, мой дорогой безумец, живет, я не знаю. Живу слухами. Все ждет и надеется, что из Иерусалима приедет его друг Мишка Гр-ан и заберет к себе. Не приедет, не заберет».

Можно было на мгновение подумать, что сам Толик не в той же графе, что его великий друг, не в том же, так сказать, отделении. Но все они, все эти замечательные, невероятные уроженцы безумной великой страны жили в одной палате, уживались, переживали, отражали, как умели, действительность, и запоминали все, что происходило вокруг них. Соучастники? Ну, неизвестно. Наблюдатели? Бесспорно.

– Вот я вам прочту, без спроса, Толя, ты тоже должен почувствовать, понять не сможешь, люблю его, рыжего, хоть он из Питера, а теперь уже вообще из-за океана. Очень могучий, значительный. Выгружу вам, так сказать, посторонним землякам, личные сокровища.

И он немедленно начал читать, как бы безжалостно вбивая слова и ритм чужих стихов в холодеющий от необъяснимого восторга мозг слушателей:

Толик завершил декламацию словами «и так далее», как будто потерял внезапно силы. Поддернул рукава своего пиджачка и налил всем по еще одной. Он опять отстегнул ремни портфеля, извлек из него велюровую зеленую шляпу, сплющенную до состояния пышного блина, расправил ее на коленке, надел на голову, как новую, надвинул на лоб и согнул поля на глаза. Застегнул портфель и приставил его к ноге. Глаза его блестели, как они блестят у людей, выходящих из рюмочной в середине дня и жмурящихся на яркое солнце, где-нибудь рядом с кинотеатром документального фильма. Он стал абсолютно похож на американского киногероя, скажем, того, который играл в «Римских каникулах» с Одри Хепберн. Как его звали, не помните? Конечно, помним. Грегори Пек, великолепный.