Журнал «Если» - «Если», 2004 № 10

Что касается влияния творчества этого вымученного поколения на развитие нашей фантастики, то оно, конечно, есть, но какое-то неявное, подспудное. Я не могу назвать ни одной вещи, написанной и опубликованной в 80-х годах, которая стала бы вехой, коренным образом изменила бы литературную ситуацию. Все, что тогда писалось и печаталось, смотрится компромиссом между тем, что хотелось писать, и тем, что дозволялось. А когда пришло понимание, что действительно имеет место быть свобода и можно писать о чем угодно, то настали 90-е годы, и пришло новое поколение. Правда, очень многие из нас довольно спокойно в него влились и нормально работают.

На Малеевских семинарах мы обнаружили, что думаем примерно одинаково. Мы не были диссидентами — просто нормальными людьми, которым вполне достаточно свободы, когда она не идет в ущерб ближнему. Писали о том, что думали, о чем мечтали. Вот и все. Правда, даже такой свободы тогда было маловато. Оттого, наверное, и выбрали фантастику, маскируя возможностями жанра свои социальные мечты. Удавалось же это Стругацким! А они были абсолютными кумирами для нас. Влияние АБС на творчество «малеевцев» колоссально — никого оно не миновало.

Впрочем, маскировка помогала мало. Фантастика в стране считалась идеологически опасным течением. Путь в единственное издательство, публиковавшее фантастику, — «Молодую гвардию» — всем нам был заказан, и мы прекрасно понимали это. Поле для публикаций не превышало огородных шести соток: два центральных периодических сборника, три журнала да единичные издания на периферии. Потому-то каждую публикацию кого-либо из нас мы воспринимали как общую победу. Конечно, завидовали автору! А как не завидовать настоящей удаче!

Творческая зависть — для пишущего дело полезное, помогает держать «творческий кураж». И это вовсе не та зависть, которой следует стыдиться. Напротив, помочь товарищу опубликовать отличный рассказ — это твое личное участие в маленьком движении вперед. Увы, удавалось это крайне редко. Мы в повседневной жизни в основном инженерами служили да научными сотрудниками. Иногда — милиционерами, которые тоже в издательских делах погоды не делали.

И все же мы что-то сотворили для нашей фантастики. Так мне кажется. Российская фантастика сегодня не хуже американской, которая много лет была для нашего читателя едва ли не главным ориентиром жанра. У нас сегодня — Михаил Успенский, Сергей Лукьяненко, Евгений Лукин, Вячеслав Рыбаков и многие другие. И в том, что фантастика в нашей литературе процветает, хочется надеется, есть и наша скромная заслуга.

Ощущали ли мы себя единым целым? Писатель — существо сугубо индивидуальное. Коллективные решения ему, как правило, только вредят. Таких решений на семинарах в Малеевке и Дубултах мы никогда и не принимали. Но всегда чувствовали себя сплоченным коллективом единомышленников. Поэтому-то и постоянно помогали друг другу творчески. И не только творчески.

«Четвертой волной» стали называть поколение фантастов, проявивших себя в промежутке между двумя сакральными группами цифр: 1984-м и 2000-м (литературоведческую хронологию сейчас оставим в покое). То, что для России эти пятнадцать лет стали геологической эрой, когда не просто вымерли динозавры, но и переменился самый воздух, можно не объяснять. Такой хроноклазм не мог не дать по мозгам…

Каково было ощущение времени? Каждый год — эпоха. 84-й — ясное понимание, что глобальная катастрофа уже произошла, только этого никто еще не знает. И не удается никому ничего объяснить. Наверное, что-то подобное чувствуют собаки накануне землетрясения… Должен сказать, что я и сейчас не понимаю сущности и сути той катастрофы. Иногда мне кажется, что распад СССР и все последующее — это лишь видимая часть ее последствий, и что атомная война была бы не самой худшей альтернативой.

2000-й… Подведение итогов и констатация факта: из всех предложенных судьбой вариантов реализовался не самый худший (и, разумеется, не самый лучший), а самый скучный.

Да. И все то, что было между.

«Четвертая волна» прокатилась по этому невероятно спрессованному времени и ушла в песок.

Чувствовали мы некую общность? Еще как! И хотя все мы прекрасно понимали, что притиснуты друг к другу всякими там внешними обстоятельствами, чувство локтя само по себе было прекрасно. И благодаря этому чувству локтя выработалось правило: писать плохо — стыдно перед друзьями.

У многих из наших эта привычка осталась.

Отсюда же, из ощущения, что нас мало и все мы притиснуты друг к другу, друг от друга странным образом зависим и в то же время соседа не объедаем, возникла и взаимная доброжелательность, в которую почти никто из посторонних не верит. Принято считать, что люди творческие — это пауки в банке, хорьки в курятнике, змеи за пазухой… и так далее. Нет, я не скажу, что у нас не было моральных уродов. Они были. Но мало. И погоды долгое время не делали. Пока волна держалась, они погоды не делали.

И еще. Те самые неблагоприятные обстоятельства. Сначала это было тупое противодействие агонизирующей советской системы (не печатали, ну, почти не печатали — на всякий случай в чем-то подозревая), а потом пошел массированный натиск с Запада. Об этом периоде можно рассуждать долго, припоминая, «где стоял, и кто толкал, и кто держал», много было как честных ошибок, так и откровенного жлобства («Отечественных не печатаем, сначала научитесь писать, как люди… да не научитесь вы никогда, «совок» ни к чему не способен»).

Важен результат: мы этот натиск сдержали. Нас было вряд ли больше пехотного взвода — в России, на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике. И мы каким-то чудом выстояли: что-то писали, что-то печатали, шумели друг о друге при малейшей возможности — и вот в результате русская фантастика уцелела. Сохранила своего читателя. И теперь намерена жить дальше.

Единственная из всех, испытавших это «культурное вторжение». Нам есть чем гордиться.

Доволен ли я результатом? Конечно, нет. Как и раньше, читать нечего. «Закон Старджона» свирепствует. Но это другая проблема, и решать ее будут, наверное, уже другие люди.

Мне очень жаль, — повторил мистер Шиозуки, откидываясь на спинку вращающегося кресла и с некоторой тревогой взирая на уже немолодого белого мужчину с седеющими висками, — однако я ничего не могу поделать.

— Но я передумал! — воскликнул человек, лицо которого по мере продолжения беседы наливалось краской. — И решил все переиграть.