Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 02 (4), май

— Может, чаю? — предложил я.

— Я бы водки выпил, — сказал полковник Петрович.

— Я бы тоже выпила, — чирикнула сексапильная помощница Екатерина Сергеевна Утюгова. — Водки.

— А она у тебя есть, водка-то? — брякнул мне Ксаверин.

— Найдется, — почему-то ответил за меня Аркашка Цветков. Проворно подошел к холодильнику и действительно вытащил бутылку водки. Я про нее и забыл. Выпили без удовольствия. Но с облегчением. Я поморщился. Ксаверин крякнул.

— Раз и квас, — сказал Аркашка.

— Раз и в глаз, — сказал Петрович.

— Раз и в дамки… — Екатерина Сергеевна Утюгова в черных колготках переложила одну ногу на другую, но это не вызвало у присутствующих ничего, кроме тихой грусти. Зажевали колбаской. Хмель почти мгновенно, но уж как-то очень тяжело и мутно ударил в голову. Пришлось сделать немалое усилие, чтобы повторить, а потом попытаться сосредоточиться. Голоса звучали резко, но невнятно. Про лица, освещенные колеблющимся пламенем свечи, я уж и не говорю.

— Звонит мне в субботу Тривайлов, — рассказывал Ксаверин, — затевает разговор. О том о сем. О зайцах поговорили, о женщинах. Об автомобилях и ружейной смазке. Вдруг заявляет ни с того ни с сего, мол, никчемные мы с тобой люди, Ксаверин. И сказал-то так, как мог сказать один он — без надрыва, без кокетства или рефлексии. Бог мой, говорю, Тривайлов, милый, от тебя ли слышу такие слова? Я-то ладно, может, и никчемный, а ты — на тебе ведь держится, можно сказать, половина стратегических программ! Это я пошутил, конечно. Плюс, говорю, жены, любовницы, зайцы и так далее. А он мне опять: никчемные мы. Это, говорит, очевидно. Как отрезал. Если уж Тривайлов о чем-нибудь говорит, что это очевидно, значит, очевидно. Вы знаете. Это все знают. А уж я-то знаю наверняка.

— Ну, Тривайлов, — сказал Петрович, — человек!

— Бетон, железо и чугун, — подтвердил Аркашка Цветков.

— А что Тривайлов? — томно вздохнула Екатерина Сергеевна Утюгова. — Разве он не мужчина? Разве не был подвержен, как и все прочие, разным мужским слабостям?

— Я вам объясню, Екатерина Сергеевна, — услужливо-вежливо сказал Аркашка Цветков. — Тривайлов в самом деле был необыкновенный человек. От макушки до пят как из цельного куска гранита. Человек абсолютной непоколебимости. Не то, что мы, грешные. Жил, словно весь этот мир сотворил собственными руками. Знал досконально — что, где и как. Разбирался абсолютно во всем. Заговоришь с ним бывало, еще двух слов сказать не успеешь, а уж он изречет нечто такое, о чем вспомнишь и через день, и через месяц, и через десять лет, — вспомнишь в тот самый момент, когда мечешься в поисках ответа. В общем, только хлопнешь себя по лбу: ах вот, оно как! Он-то, Тривайлов, еще тогда это знал и предвидел. Он потому и охотник был — гениальный. Стрелок с шестым чувством. Бегущего петлями зайца мгновенно нанизывал на линию — глаз, плечо, ствол, мушка, и вбивал пулю точно по прямой сквозь пространство, как гвоздь. Так и со всем, с каждым словом, что ни скажет…

— Человек! — мрачно согласился полковник Петрович. — Однажды толковали с ним о политической ситуации, а он вдруг спрашивает: «Ты, Петрович, рекламу памперсов смотришь, нет? Зря. Ты ее, Петрович, смотри!» Я думал, какие еще к лешему памперсы, на что они мне, а через месяц старшая дочка сообщает, что беременна, потому что выходит замуж. Или наоборот — выходит замуж, потому что беременна. Вот они, значит, памперсы!

— Чепуха какая-то, — пробормотал я.

— А сам-то жил размеренно, без неожиданностей, — сказал Ксаверин, не обращая внимания на мое бормотание. — Как будто выполнял заученный комплекс упражнений. Спокойно, уверенно.

— И покончил с собой — спокойно и уверенно, — пришибленно подытожил Аркашка Цветков. Впрочем, мы все были пришиблены.

— Да, да! А ведь я с ним третьего дня говорил по телефону, когда наших обзванивал, — припомнил Ксаверин. — Он спросил, как, мол, там наши, как здоровье Варакуты, как поживают супруги Филиппские, как доктор Пальцев Алевтин живет-может и так далее. Да все, вроде бы, говорю в норме… Ну, говорит, ждите писем.

— Может, его кто-то предупредил? — предположил я.

— Он просто знал, — убежденно сказал полковник Петрович. — Знал.

— А самого вот — первым и срезало, — с женским упрямством напомнила Екатерина Сергеевна Утюгова. — Такого гранитного. Теперь он, такой гранитный, что памятник самому себе. — Это да, — согласились все. Посмотрели на ее черные колготки.

— Вот, значит, как, мужчины, — сказала Екатерина Сергеевна Утюгова, — поехало-покатилось! Сначала Тривайлов, потом Филиппские, Пальцев, потом Варакута. Тоже люди основательные и рассудительные. Кто следующий, мужики?

— Давайте допьем водку, — предложил Аркашка Цветков. Тут меня осенило.

— А я думаю, дело вовсе не в письмах! — воскликнул я.

— А в чем же? — хмыкнул Ксаверин.

— Не могут письма сами по себе свести человека с ума, довести до самоубийства.

— Что ты хочешь этим сказать? — еще более скептически хмыкнул Ксаверин.

— Ничего не хочу сказать, — сказал я. — Но, согласитесь, странно, что люди решаются на такое, лишь прочитав какое-то дурацкое письмо… Значит, они, то есть все мы знаем нечто такое сверхъестественное. Дело не в письме, а в нас самих! Должны мы что-то знать — что-то общее для всех нас!

Я думал, все несказанно удивятся такой оригинальной мысли, но никто и бровью не повел.

Только полковник Петрович крякнул так, словно не пять минут назад, а только что опрокинул рюмку водки.

— Ну чего, — поморщился он, — ты, к примеру, такого сверхъестественного знаешь?

Я молчал. Ничего особенно сверхъестественного я, кажется, действительно не знал. А все, что я знал, не заслуживало, на мой взгляд, ровным счетом никакого внимания. Все обыкновенно, мелко. Может, это и обидно, но такова жизнь. Хоть ты под микроскопом ее рассматривай.

Самое удивительное, что о самом главном — о Тайном Братстве, — я тогда вообще не подумал.

— Но должна быть какая-то связь… — смутился я, пожав плечами. И опять не вспомнил о Братстве.

— Что же все-таки может быть в этих письмах? — воскликнул я после довольно долгого общего молчания.

— А вот этого, милый, — веско заметил Ксаверин, — нам, судя по всему, лучше и не знать. Логично?

После этого разговор совершенно увял. Просто сидели в мрачной полутьме, глядя на пламя одинокой свечи. О чем еще было рассуждать?

— Что будем с ними делать? — спросил я и, поправив накренившуюся свечу, предложил: — Может, сожжем и вся недолга? Все пристально посмотрели на меня. Странные это были взгляды.

— Ты ведь у нас, милый, — медленно проговорил Ксаверин, — вроде неофициального такого добровольного координатора-секретаря. Впрочем, мы ведь можем и формально проголосовать, — усмехнулся он, — наделить тебя, так сказать, всеми генсековскими, председательскими полномочиями… В общем, пусть они пока что полежат у тебя. Эти письма. Ты не возражаешь?