Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03

Приведу один достопамятный пример из практики современного папараццизма. Несколько лет назад в Москве проходил съезд писателей России. Собрались в зале Дома киноактера на улице Воровского, теперь Поварской. Дело было летом, в перерывах выходили на площадку перед зданием, под большие, обдуваемые ветерком зонты, где можно было попить воды, покурить. В компании, где я сидел, за столиком рядом со мной оказался известный молодой прозаик Александр Сегень — человек огневого темперамента, но внешне обычно сдержанный, даже как-то подчеркнуто закрытый, уравновешенный. И вдруг вижу нечто почти невообразимое: Саша молча, но как-то мрачно молча, встает, делает шаг к снимающему нас фотожурналисту, не говоря ни слова, выкручивает у него из камеры увесистый объектив, кладет себе за пазуху и так же молча возвращается к столу.

Здесь-то мы, наконец, и обратили внимание на репортера. Это был молодой человек, кажется, англосаксонского типа. Несколько секунд он стоял с приоткрытым ртом, в явном замешательстве. Но потом подался вперед, к Сегеню, начал что-то мямлить по-английски. Нет, не возмущался, не кричал, не искал глазами милиционера. Было что-то мальчишески жалкое, униженное в том, как он извинялся, умолял вернуть ему объектив. Вот как! значит, дошло до него?

Но дошло и до всех нас, сидевших рядом с Сашей, что он и нам, проморгавшим появление репортера, дает немой урок. Лишь минут через пять Сегень великодушно обернулся к согбенному юноше: «Вот видишь, ты уже кое-что понимаешь по-русски. Ты — свободный человек? Ол райт! Но ведь и я — свободный человек. И в следующий раз ты будешь у меня спрашивать, хочу я, чтобы ты меня фотографировал, или не хочу. Понял? Ду ю андестенд?»

«О, йес, йес, — радостно подхватил юноша. — Ай эм андестенд… Иксьюз ми плиз».

И поспешил упаковать объектив в кожаный футляр, — а то вдруг этот поразительно свободный русский передумает.

А ведь мы здесь, у себя дома, уже почти смирились с тем, что нас фиксируют на своей пленке все, кому не лень, и никто никогда не спросит, хотим ли, чтоб у нас брали интервью, хотим ли, чтоб ослепляли нас блицами своих фотоаппаратов, хотим ли, чтобы нам чуть ли не в зубы совали записывающие устройства. Согласны ли, наконец, с тем, что они выберут из записи лишь те слова, которые выгодно им самим услышать, слова, вырванные из контекста, искажающие общий смысл сказанного.

Стыдно подумать, а тем более сказать, но мы, кажется, уже привыкли к своей подопытности, к примеру, привыкли к тому, что общепринятый в постсоветской России тип интервью — это что-то очень близкое к следственному допросу, когда вас могут то и дело перебивать на полуслове, грубо прерывать или с явным искажением пересказывать ваши мысли. Мы уже почти не обращаем внимания на вопиющее несоответствие таких «интервью» с элементарными правилами вежливости. Они делают из вашего текста, из вашего лица то, что в данный момент им нужно, им нет никакого дела до вашего «человеческого права» на собственные слова и мысли, даже на собственную внешность. В их царстве кривых зеркал и хитроумных фотолинз вашу физиономию так разрисуют, что мать родная не узнает. Разве все мы не наблюдали такие черно-пиаровские штучки во время предвыборных кампаний 90-х?

Когда вы видите на экране какие-нибудь очередные «разоблачилки» про царскую охранку или КГБ, и вам показывают извлеченные из личных дел фотографии заключенных и подследственных, обратите, пожалуйста, внимание, какая чистая работа: анфас, профиль, снимок с затылка, — все сделано, при всей специфичности съемок, с уважением к человеку, к его облику, к его неповторимому лицу. Он не окарикатурен, не шаржирован. Преступник он, по понятиям снимающего, или нет, но вы видите в первую очередь человека. Видите существо страдающее, подавленное, но достойное зваться человеком. Но когда в предвыборной хронике вам подсовывают на экране лицо политического деятеля, гротескно искаженное, превращенное в харю, в образину, вам в душу неминуемо закрадывается сомнение в «общечеловеческих ценностях», в «правах человека» и прочей словесной мишуре, придуманной для охмурения простаков.

Разновидностей папараццизма сегодня хоть отбавляй. Одно время я с особым азартом смотрел информационную программу на НТВ, когда вел ее Михаил Осокин, кажется, лауреат какой-то долларовой премии, вручаемой между своими людьми. Я даже моим студентам, будущим журналистам, говорил: «Ребята, понимаю, вам некогда, и вы на всю эту политику поплевываете, но все же присмотритесь и прислушайтесь к Михаилу Осокину. Ну, ладно, он эстетически непривлекателен, согласен, и все-таки, хоть два дня подряд последите за его работкой. Могу даже заключить с вами пари: если Осокин ни разу за вечер не произнесет слово „скандал“ (а он его произнесет раза три, а то и пять, не меньше), то я вам ставлю зачет „автоматом“».

Меня, честно сказать, нисколько не интересует подноготная Осокина, выясняемая, может быть, с помощью Фрейда или какой иной психоаналитической алхимии. Мне безразлично, благодаря какой комбинации он попал в ряды образцовых папарацци. Меня огорчает наличный результат. Мне жалко в Осокине доведенного до изнеможения человека. Разве все мы не видим в его внешности что-то затравленное, дистрофическое, как будто он уже прочно «сидит» на скандале, как «сидят на травке». То есть впечатление такое, что он теперь просто не может обходиться без этой ежедневной подпитки и скоротечно умрет, если ему однажды велят выстроить программу без 3–5 скандальных сюжетов. Из такого наблюдения приходится заключить, что папарацци без скандального содержания — мертвый папарацци.

Опять же, мне нисколько не интересно, является ли тяга к скандальным сюжетам личным пристрастием того же Осокина. Чем бы дитятко ни тешилось. Но меня очень беспокоит, что свой личный извив Осокин пытается внушить всей публике.

Хотя дело, догадываюсь, не в личных его извивах, а в том, что тип вещуна, олицетворяемый Осокиным, соответствует некоей сверхпрограмме, которую пора уже назвать вслух. Речь идет о сознательной и планомерной скандализации информационного поля. Скандал у нас на глазах становится главной мерой измерения информации. Получается, что если в информационном сообщении не содержится скандального содержания или хотя бы скандальной приправы, то это уже и не информация вовсе, а макулатура.

Скандал скандалу рознь. Если вчера в информационном пространстве преобладали бытовые скандалы, за которыми охотились папарацци старого закала, то сегодня первенствуют скандалы политические, геополитические, экономические, военные, иногда подаваемые в сочетании с чисто альковными сюжетами (случаи со Скуратовым или Клинтоном). Папарацци нового призыва, хотя и не брезгуют копошиться в складках простыней, стремительно взбежали по ступеням социальной лестницы и теперь все чаще мелькают в больших присутствиях — в парламентских кулуарах, в банках, генштабах, особняках губернаторов, сенаторов, олигархов.