Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03

Папарацци пытается вслед за главным героем проникнуть в квартиру Штейнера, но там уже работает полиция, там свой фотограф-криминалист, который, как известно, прессе не товарищ. Фоторепортеры на улице поджидают жену, точней, уже вдову Штейнера, ничего пока не знающую о случившемся. И, когда женщина выходит из автобуса, набрасываются на нее, щелкая своими аппаратами, прямо с каким-то сладострастием, будто мухи на мясо. Они, по метафоре Феллини, и ее тем самым как бы расстреливают. Но при этом до смерти покрывают позором свое занятие.

Феллини еще раз возвращается к теме журналистской наглости, пограничной с патологией. В «8 с половиной» тоже представлена журналистская братия, там тоже орудует большая группа людей типа папарацци. Их бессовестное вгрызание в душу больного героя оканчивается его самоубийством. Это они его в конце концов доводят, от них он прячется под стол во время пресс-конференции, на которую его притаскивают силком. Сцена этой злополучной пресс-конференции поистине фантасмагорична. Именно к этой сцене режиссер подтягивает все-все свои гротескные средства. Лица журналистов, распаленных наглыми, издевательскими вопросами, искажены какими-то дьявольскими гримасами. По сути, они и готовят убийство. Им не ответы на вопросы нужны, им нужна свежая, горячая кровь. Разве не ясно: они — сущие вампиры, — подсказывает Феллини.

И все-таки волей своей великодушной фантазии автор картины спасает героя от погибели. То, что мы видим в финале — это как бы жизнь после смерти: все — живые и давно умершие — соединяются в соборе любящих и прощающих друг друга людей. Но, заметим, никого из репортеров в этот круг режиссер не допускает.

И все же, кому слышны сегодня предупреждения Феллини, кого устыдил или охладил его гневный сарказм? Кто вразумлен его прорицанием: «Осторожно, грядут папарацци!»?

Мы видим: папараццизм победоносно шествует по странам и континентам. Он востребован миллионами. Его внушениям подвергается сегодня все человечество. Даже те, кто прячутся в пустынях, в отшельнических кельях. Или укрываются от назойливых щелкоперов и щелкунов в королевских дворцах.

Казалось бы, прямая причастность западных папарацци к гибели принцессы Дианы должна была наконец вразумить публику. Но ничего подобного не случилось. Да и не могло случиться, потому что сама Диана слишком нуждалась в шумихе, поднимаемой вокруг нее прессой. Она уже была наркотизирована скандальной атмосферой, ей уже шагу ступить было невмоготу без этой назойливой и одновременно льстящей ее существу Дианиады. До самых гибельных секунд сопровождал ее черный мрачный эскорт, унюхавший неминуемость беды. В негласном договоре, который, конечно же, существовал между принцессой и некрофильской свитой репортеров, все было хладнокровно и цинично согласовано, вплоть до главного пункта: «Быть вместе до конца». Безумной бабочкой летела она на эти подмигивающие огни. И не могла не сгореть в них. Гибель, которую попытались было представить чуть ли не трагедией века, оказалась лишь триумфом папараццизма, подтверждением того, что он дорос до вершин могущества и способен вовремя поставить точку даже в конце такой прихотливой игры.

Еще одной блестящей победой папараццизма стал, как мы все убедились, скандал «Клинтон — Левински». Победой тем более искусной, что тут в качестве виртуозного папарацци действовала уже сама «пострадавшая». Аудитория подглядывающей публики оказалась колоссальной. Кто следил за сюжетом с омерзением, кто «болел» за унылого красавчика Билла, кто жаждал победы правосудия, но все в равной степени п о д г л я д ы в а л и. Что и требовалось доказать авторам невиданного до сих пор шоу. В итоге очки заработали и сластолюбивый президент, и авантюристка Моника, и, конечно же, беспристрастное демократическое правосудие, разделившие победу с создателями папараццистского сценария. Зато в дураках остались миллионы побежденных, которые поддались соблазну подглядывания за тем, что у них там наверху творилось.

По такому точно папараццистскому проекту развивались события и у нас дома — в случае со Скуратовым. Нет, не он потерпел поражение, не прокуратура понесла урон, а все мы, кого бес попутал глазеть на нелегально отснятую «клубничку», как если бы таращились в щелку бордельной двери. Хотели того или нет, но нас мигом сделали соучастниками папараццистской акции. Мы влипли, а они победили.

Такое происходит гораздо чаще, чем мы успеваем догадаться. Вирусом неприличного подглядывания заражен сегодня к а ж д ы й телезритель, не умеющий отличить простого зрелища от зрелища пошлого и подлого. Оказывается, заурядным папарацци можно стать помимо своей воли, даже если ты не вооружен ни фотоаппаратом, ни кинокамерой. Чтобы оказаться в числе завербованных, не нужно, получается, подписывать никаких контрактов, никаких не нужно тайных посвящений. Достаточно включить телевизор и попасть на программу «Про это». Или купить утром в метро номерок «Московского комсомольца» и прочитать внизу на первой полосе хронику криминальных происшествий.

Так начинается стихотворение Марины Цветаевой, одно из самых гневно-обличительных в ее творчестве.

Цветаевский «подземный змей» — всего-навсего поезд метро. Наверное, парижского метро, как я догадываюсь. Но и нашего. Всякого. Видимо, во всех метро мира пассажиры, спеша по утренним делам, заглатывают, скуки ради, газетные новости. По моим наблюдениям, большинство москвичей, шуршащих в вагонах прессой, предпочитают именно «МК». Стихотворение, которое появилось на свет, кажется, еще до московского метрополитена, написано прямиком про наши дни.

Я не встречал в нашей поэзии большего негодования и презрения при виде ежедневного акта вкушения и разжевывания газетной жвачки. Может быть, именно этой резкостью Марины Цветаевой объясняется, что цитируемое здесь «Читатели газет» — стихотворение сравнительно малоизвестное, в том числе в студенческой среде, где нет отбоя от признаний в любви к ее стихам. Скажут: срабатывает инерция старого отношения к Цветаевой, поскольку в советские времена регулярное прочтение газет считалось таким же обязательным ритуалом, как умывание или утренняя гимнастика. Но в советские времена, поправлю я, газеты наши не были еще переполнены всей этой криминальной жвачкой, которую мельком, брезгливо, но очень выразительно характеризует поэтесса. Она поминает самое обычное, что тогда, в 20-е или 30-е годы, регулярно заглатывал западный «жеватель мастик»: уголовную хронику, причем не всякую, а чрезвычайные происшествия, сильнее бьющие по голове. Производящие в ней полное опустошение: