Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2

А ты их без покаяния прямо в геенну огненную отправил. Совсем это не по-божески – без покаяния-то. Сколько разбойников и татей великих, приняв покаяние, в святости и молитвах смертный час встретили. Теперича их тяжкий грех – наш с тобой грех.

Попробуем к нашей красавице четыре новых венца подрубить.

А над крышей, думаю, немного нужно покумекать. И чтобы луковки колоколен непременно к небу тянулись, а не висели, будто репы, кипятком ошпаренные». «Да, непременно чтобы тянулись», – поддакнул Козьма. Вроде бы и не каялся Козьма, так, вскользь, упомянул о своем новом грехе. Даже не упомянул, а согласился, но дело пошло. Все внутренние и внешние цепи, опутывающие Козьму, словно сами собой осыпались.

И снова исподволь, не торопясь, хлыст за хлыстом Козьма подвозил бревна, шкурил, прорубал пазы и замки. Общими усилиями обтесанные бревна укладывались на самую верхотуру стен.

А стены, в свою очередь, незаметно для постороннего глаза росли, росли и росли. Но на беду, нашлись люди, посчитавшие дело Козьмы неправедным. Мало того, наносящим немалый вред не только уездной, но и губернской казне. Поскитавшись по властным структурам, бумага, описывающая все «безобразия», творимые Козьмой, прочно осела в одном из кабинетов уездного начальника. Козьма как раз вез очередные два бревна, когда пролетка с сидящими в ней щеголеватыми франтами перегородила дорогу.

Озадаченный Козьма передернул веревочные вожжи и попытался объехать нечаянное препятствие. Тощая лошаденка жалобно заржала и заскользила нековаными копытами по дну необъятной лужи. Дроги затрещали и накренились, всеми четырьмя колесами провалившись в настоявшуюся грязь.

Делая неимоверные усилия, заморенная лошаденка попыталась выбраться из колдобины. Но ее усилий было явно недостаточно. Козьма схватил толстенную веревку, привязанную к телеге, перекинул ее через плечо и принялся тянуть, помогая лошади. От церкви, завидев неладное, бежали мужики, напутствуемые криками яростно жестикулирующего руками, сгорбленного седовласого монаха, облаченного в давно не стиранную ветхую рясу.

И тут случилось что-то уж совсем непонятное. Чиновники спрыгнули прямо в грязь и принялись выталкивать телегу. Общими усилиями дроги с бревнами были водворены на сухой участок дороги. На лошаденку и Козьму было страшно смотреть. И человек, и лошадь дышали словно загнанные. Впрочем, как еще можно назвать состояние вконец вымученных бедолаг. Но прошло несколько томительных минут, и повозка снова завизжала плохо смазанными осями, а Козьма, так и не проронив ни слова, зашагал рядом.

Старший из чиновников вынул из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и нервно порвал на несколько частей. Клочки жалобы четко забелели на дегтярно-черной грязи.

Чиновники обтерли сапоги пучками соломы, перекрестились на уже четко обозначившиеся купола строящейся церкви и понуро укатили в направлении уездного города.

«Господи, – вздыхали и молились про себя люди, – да и кому это на ум пришло такому делу препоны чинить! Совсем это не побожески, святому делу препятствовать. Грех-то какой, прости Господи!» В ту, последнюю ночь Козьма не спал. Не спала и Лукерья.

Впрочем, они не спали уже много-много ночей кряду. Лукерья, боясь пошевелиться и чем-то потревожить тихую дрему постоянно вскакивающего с лавки и принимающегося лихорадочно подтачивать и шлифовать церковный крест, молилась одними губами.

«Свят, свят, свят! Боже праведный! Пресвятая заступница, Матерь Божья, дайте Козьме силы, помогите достроить церковь, грехи свои смертные святым делом замолить». Рассвело, а Козьма, словно настраиваясь на что-то доселе ему не подвластное, все медлил.

Не решался совершить самый важный в своей жизни шаг.

Предвещая грядущую непогодь, солнце прожигало вершину холма, плавясь в нем, словно в гигантском горне. Огромное, багряно-лиловое, апокалипсическое, вещее. Вот оно зависло точно над серединой холма и строящейся церковью. Самое время помолиться на восход солнца. Однако никто из взиравших на него с берегов речки Камышовки и с улиц Покровки не бросил работы, не отказался от повседневных помыслов. Не встал на колени и не осенил себя быстрым движением руки. Народ ждал.

«Ну, мать Лукерья, мне пора», – проговорил Козьма неожиданно твердым и бодрым голосом. «И откуда только силы у него берутся? – подумала Лукерья. – Который день ничего не ест и не спит».

Козьма в последний раз осмотрел крест. Протер чистой тряпкой, сдул несуществующую пыль. С трудом поднял и прислонил к стене избенки. Скинул рубаху и лапти, от них одна помеха – чего доброго, не выдержат и порвутся. Крепко подвязал порты мочальной веревкой, а другую, пеньковую, неоднократно проверенную, продел под прожилины креста. Присел, крякнул и попер свой крест, громко чавкая босыми ногами по настоявшейся грязи, в направлении гордо возвышающейся на вершине холма церкви. Его, великого грешника Козьмы, церкви. Но силы были уже не те. Не пройдя и половины дороги, Козьма поскользнулся и плашмя упал в грязь, придавленный тяжестью креста. Лукерья страшно закричала и принялась вытирать лицо приподнявшегося на четвереньки мученика. И вдруг она отпрянула. На нее смотрели горящие как прежде, огромные глаза Козьмы. Крест Козьма донес. Правда, с помощью других, но поднял на самую верхотуру. И даже закрепил в заранее срубленный замок, в самой высокой части купола. А вот на все остальное, даже на то, чтобы спуститься вниз, сил уже не было.

Козьма огляделся. Как же хорошо все-таки отсюда все видно!

Самые дальние дворы деревни, оба пруда, казенный лес. А народуто, народу сколько собралось! Варька! Так ты же в половодье утопла! Как хорошо, что не утопла! Знай, я на тебя совсем не обижаюсь за то, что Лукерье на меня ябедничала, а она меня крапивой секла. Ты же не по злобе, а по глупости. Да и я тоже хорош, посоветовал веснушки дегтем выводить. А совсем рядом слепой с двумя маленькими детьми, смешливой Маруськой и цыганенком Кузькой. Тут же взрослая Маруська с двумя младенцами. Как тогда в нее Лукерья-то поленом запустила, когда Маруська попросила от ненавистного семени ее избавить! Чего уж, Лукерья старуха карахтерная. Вон и сыночки у Маруськи на руках, про которых Антипа упоминал. Здесь же и сам Антипа, совсем медведем не задранный. А вон Лукерья, молодая, красивая, мальчишку какого-то за руку держит. Наверное, это ее сыночек, который от «глотошной» помер. Сказывала Лукерья, что был у нее сыночек. А вон и те двое, с большой дороги, что Маруську ссильничали.

Ни на кого не смотрят, стыдно им, иродам. И кого только нет в огромной толпе, запрудившей все пространство перед площадью! Видно, день сегодня такой – особенный, всепрощенческий.