Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Твои письма придут через век,
одолеют пространство земное.
Ты был тихий, как мартовский снег.
Ну а я? Я была молодою.

Я счастливой была на земле,
я несчастной, наверно, казалась.
Твои письма лежат на столе.
…Как бесстрашно я к ним прикасалась!

Я знаю, скажут обо мне:
лукавая жена.
Но кто бы знал
что лишь во сне
тебе я неверна.
Что лишь во сне есть дом и сад –
будь проклят этот сон! –
уже пятнадцать лет назад
и тысячу времен.
А тот один, кто виноват, –
один, один, один –
уже пятнадцать лет подряд
здоров и невредим.
Читает книги, пьет вино,
не верит даже в Ад.
Но по ночам идет за мной
пятнадцать лет подряд.
Неважно где, неважно как –
я чую трепет рук,
я вижу тень, я слышу шаг –
и просыпаюсь вдруг.
…Будь проклят день и проклят час –
Кощея злая мгла,
когда соединила нас
смертельная игла:
Игла в яйце,
Яйцо в утице.
Ну а я в венце –
на распутьице.

Ты муж на небесах мне…
что – земное?!
Оно пройдет, растаяв без следа,
как испокон веков в пыли и зное
бесследно исчезали города.
Все станет глиной – штампы и бумаги,
завистливые злые языки,
Истлеют даже розы… Но во прахе
потомок мой увидит тень руки,
дарившей их, твоей руки, любимый,
И, может быть, беседуя со мной,
он вдруг поймет, что жизнь проходит мимо,
сквозь бездну лет – увидит лето Крыма
и повторит мой страшный путь земной…

Если разлюбишь меня – скажи.
Горькая правда сильнее лжи.
Издавна наш говорит народ:
ложка сухая рот дерет.
Сухо во рту от глухой тоски –
на расстоянье одной руки,
как в Аду – на расстоянье огня,
в котором тебе гореть без меня.
Если разлюбишь – не говори,
я пойму по платку зари,
по его почерневшей кайме
пойму, что не вернешься ко мне.
Черным узлом завяжу концы,
слезы – доносчики а не гонцы.
Я не пошлю их в далекий путь,
а заточу их в темницу-грудь,
в сердце сошлю, где черным-черно.
Пусть разорвется от слез оно! –
страшно сказать… Но страшнее тьма –
если тебя разлюблю сама.

Любовь – это двадцать лет разлуки,
Это тысяча лет такого огня,
когда руки не помнят что они – руки,
и не видят глаза среди бела дня.

Есть горы вокруг, но нет преграды,
моря – но и они не страшны.
И нет ничего на земле – и не надо! –
в час стыдящийся себя тишины,

в час ночного, бушующего прибоя,
когда на волну идет волна,
и двое не помнят, что они двое –
дыханье одно и плоть одна.

…Пусть глаза мне замажут золотом меда,
пусть славушка прилипнет сильней репья, –
я возьмусь за любую черную работу,
любую муку перемучаю я.

Муку перемелю, полы перемою,
в ушко пролезу почти без труда,
потому что я знаю,
что это такое –
быть в разлуке.
И уже навсегда…

А собственно, что же такое разлука?
Мы не были даже знакомы и дня,
но кто-то нас отнял уже друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ты помнишь, как счастьем дышала округа,
как тело хотело огня и огня?!
Но не было нас и тогда друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Когда же и впрямь наступила разлука,
то мы и не знали, друг друга виня,
что нет уже тысячу лет друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ни горе, ни счастье уже не пугают,
но мучает голос из крайнего дня:
– Зачем отнимают, зачем отнимают
меня у тебя и тебя у меня?..

Тебе – почти что сорок,
а мне – почти что двадцать.
И мокрых листьев шорох
мешает целоваться.

Не то пройдет соседка,
не то сосед заглянет,
и хоть цела беседка –
беседовать не тянет.

Качнет шары гортензий
или шепнет на ушко,
но к ветру нет претензий –
проглядка и прослушка!

Потом промчится время,
летучее, как пламя.
И что там станет с теми,
застенчивыми, нами,

никто уже не вспомнит,
никто уже не знает.
Лишь ветер парус комнат,
как прежде, надувает.

Там мне – почти что сорок,
тебе – почти что двадцать.
И кажется, что – морок,
и тянет целоваться.

И видится, что шалый
горит огонь в камине.
И губы твои – алы,
и губы мои – сини

от взглядов этих жарких,
застенчивого «здрасьте»,
от этой кочегарки
безумия и страсти.

…Закуришь, выйдешь в сени.
Я встану на пороге
у молодости, лени,
у полной безнадёги…

Все пропадет – и молодость, и сила
не одного сводящая с ума.
Покинут все меня. Не ты ли, милый,
средь первых будешь?..
Да и я сама
уйду от вас. Снега моей державы,
моих степей глухие ковыли
и сильных рек большие переправы
меня спасут от близости земли –
сырой, отверстой, глинистой…
Печалью
нас в этом мире вряд ли удивишь.
…Две девочки – две парки за плечами
прядут, прядут немыслимую тишь.
И им в ответ семь ангелов играют,
и, содрогаясь, слышу я вдали –
моих любимых ангелы сзывают
на Страшный Суд – со всех концов земли.

Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме,
ажурные шары гортензий –
гидрангий, как сказали б в Риме –
не нашем нынешнем, а Древнем,
и также древности подобны,
пристанционные деревни
микроскопически подробны:
заборы, мостики, перила,
старуха в пестром «адидасе»,
и все, что не было и было
в каком-нибудь девятом классе.
Мы сами выбрали разлуку,
чтоб к прошлому казаться ближе,
и если ты протянешь руку,
я, может быть, ее увижу –
из этой электрички шумной,
из нашей жизни безутешной,
из юности ее безумной,
её гортензии нездешней…

Почти что на краю оврага
есть синий обветшалый дом.
Но мы не сделаем ни шага,
чтоб снова очутиться в нем.

Пускай в малине одичавшей
гудят огрузлые шмели.
Но я молюсь, чтоб эту чашу
повторно мимо пронесли.

И ты молись, чтоб всё пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов.

Чтоб было глупо все, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.

В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них – о, чур меня, о, чур! –
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.

И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой…