Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Над Москвою колокола, на Нерли звоночки,
Золотая жара пришла, иван-чай в веночке,
На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны.
Есть пять литер в слове ВОЙНА, почему все они заглавны?
Почему душистой травой не исчерпана тема?
Дым над нами пороховой, где мы, Господи, где мы?

Наши ль реки волнуются вспять: Охта, Волга и Припять?
Выпь ли – воет? Над сыном – мать! – яду хочется выпить…
Да не пьёшь, да живёшь, и вдруг заистеришь – броженье
Нервов, связанное с преизбытком воображенья,
И вдруг вспомнится малороссийское слово «Сумт», –
И захочется в одноименное место – Сумы.

А оттуда, на поезде, пахнущем гадким утилем, –
Грохотнуть на речушку Сейм с городком Путивлем:
Там есть в Молченском монастыре у времен заначка,
Там выходит в вечернем огне из ворот монашка,
И темнеет ночной поток, над левадой – крапки,
Вот, приходит она в Городок, и садится в парке,

Вот лицо открывает она – худыми руками,
И глаза у неё – два огня над ночными снегами!
Её карие очи, нежный нос её с лёгкой горбинкой,
Рот, от полуулыбки обрамлённый овальной морщинкой,
Рыжеватые волосы, легшие ветреным пухом…
Только рифма к холодным, жар былой остужающим звукам.

Из речных и туманных зыбей тут, что – месяц из тучи,
Собеседник является ей, витязь древний, могучий,
Неприятной её лицо искажается миной,
Обручальное жжёт кольцо палец тощий и длинный,
И от голоса злого её на ветвях – иней белый
Витязь дует на пальцы и ус лижет заиндевелый.

Ненавидящий взор она устремляет на друга,
И разбойничья свищет луна холоднее чем вьюга.
Чистый голос её тяжёл, точно колокол донный,
Страшен малороссийский глагол котляревской Дидоны.
Имя шведского короля, мстя изменщику-мужу,
Выкликает она, веселя злостью женскую душу:

Карле, Карле, танцюй гопака! Тішся Швеціє, що за Полтаву
битвУ програнО. ПрогранО, КарлЕ! Цитуючи пику гаркаву –
ось тобі і втікачка розлучена, й «кузьчина мати», й руїни
рештків щастя зотлілих пора з димним присмаком України.
То-то ж, нехристь, собача кров! – говорит ему жинка,
А из глаза её кружит не слеза, а снежинка.

Игорь-князь горбонос, губы углем очерчены будто…
Толи великоросс, то ль татарин. Рот кривится жутко;
Хлыстик щёлкает по сапогу, на траву уронил рукавицу,
Я-де не пожелал бы врагу здесь сейчас очутиться.
Хороша… хороша… чудо как… зимний голос звучит напевно:
Що ж ти дивишся, князь, як чужак,
зиму не впізнаєш напевно?

Стужа… мёрзнет кацап – и бормочет он, «чоловік ненависний»,
ты прости, мы – в сердцах, а она: Поживемо ж нарізно!
Наряджуся-ка я на вечірку, під кибалку сховаю мичку,
прапор в білі руки і щезну,
в гринджолята впрягши павичку! ( –

Не козацький зелено-квітний що імперським пече ізотопом
ЦЕ ТРІПОНЕТЬСЯ СТЯГ СИНЬО-ЖОВТИЙ – ЩО ВИСТОЯВ під Конотопом.
Бо не Русь мене в шовк одягає, це канадець кроїть полотнища
а хреста на ньому немає… хрест на стяг? танцівниці – навіщо?.
Подывысь, яка гарна я, приодягнута в мармур пароський!
А из мрамора хлещет душа, истекают ланиты извёсткой.

Руки, руки, живые руки слёзы снежные утирают,
И не скажешь, что сердце от муки у скульптуры в груди умирает…
И стоит перед князем жена, как рябина пред зимним дубом
Губы нежные кривит она, хочет князь, и не может быть груб он,
«Штоты, што говориш ты, мой друг…» – и лицом пламенеет,
И в глазах васильковых испуг, лёд, что синего неба синее.

А она – хоть метель её вздох – очи карие жарки
Зло в них плещется, как кипяток в тёмной чайной заварке.
– Віддавай мій рушник з карбованця, мою повну жменю насіння!
Хіба винна я в зраді – втікачка розлучена – й годі? Росія
хто ти? Під образами катів витрішкаті гриби у Рязані
сімдесят років поспіль самі били себе тузами
в решту двадцять п'ять років не вивчивши жодних уроків

И стоит, подбоченясь, кареглазая, тонкая, злая,
И в глазах её светится «сжёг меня, Князь, ты… зола я»!
Губы князь искусал, жжёт кирпичный румянец скулы,
Иногда, не владея сам своим горлом, шепнёт: ох, твои мне загулы!..
Хлыстик нервный по сапогу чаще, чаще, чаще колотит.
Подожди, – говорит, – не могу, помолчи же, с души воротит…

И он тянет к ней руку, он готовит ей жаркое слово,
А она милу-другу свою хриплую отповедь снова:
Так що лай мене матірщиною – дзвінко, роздільно, навстіж:
будь вам, пані, скажи, скатертиною,
рушником, та периною,
та побитою хребтиною,
та плювками кривавими шлях ваш!
Геть у драному сарафані, котися картопля в мундирі,
і піду, молода на три такти (яку вальсі) на всі чотири
Сторони! Хай вже десь – в купі з ляхами фріци-джон-ганси
в білій мазанці ставлять мене рачкувати, дарма що поганці!
И кричит он: «Как смеешь ты так! С кем ты так говоришь, Ярославна!
Для чего тебе, княжьей жене, век оканчивать стыдно, безславно…
А она: Чи тобі мене вчити, хитрюща ти харя,
або ти пам'ятав про мене, твій девіз кожної тварі по парі,
як кохав! – Коли лізли у петлю, як блукали у хащах, та інше,
а курку з борщу нафтового поодинці іклами – смачніше?