Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Высокой болезни хотел, и в дурдом
был загнан. Хоть в это и веришь с трудом,
но псих в медицинском халате
решил, что бредовую галиматью
несу я – влепил мне в военник статью,
с какой – только жить в интернате.
Как будто бы я апельсин заводной!
Я в здравом уме говорю, что в родной
стране мы как беженцы – в стойло
загнали народ феодалы (им суд
не страшен давно). О, как тупо сосут
подростки вонючее пойло!

Но Бог – не мякишка. Всё – в дело и впрок.
Я намертво выучил главный урок
еще в 100-й школе: так надо –
любому воздастся сполна по делам,
и путь к райским кущам лежит сквозь бедлам,
сквозь дым и расселины ада.

Память – это она
спать не даёт ночами.
Так и сижу в печали,
пялясь в проём окна.
В шутку или всерьёз
я свою жизнь уже прожил.
Знает об этом прожелть
двух заоконных берёз –
ветками в темноте
шарят по стёклам слепо.
В комнате сумрак склепа.
Где они, годы те,
когда душа по ночам
жила на улице Лун ной,
наивной была и юной,
а неба бездонный чан
звёздами был набит –
зодиакальной сельдью.
Сетью – зовётся смертью –
с орбит их сорвал Арбитр.
Что же? Спальный район.
Старуха-пятиэтажка
кряхтит и вздыхает тяжко,
и ни гу-гутелефон.
Может быть, это сон?
Жизнь не меня запинала
в этот отсек пенала?
Может быть, я не он –
нетот, который пером
водит, дурак, по бумаге,
веря, что эти знаки
не вырубить топором?
Я выхожу на балкон –
руки пожать берёзам.
Я задаюсь вопросом –
кто я, если неон?!
Но тишина в ответ.
Толи виновна осень,
толи меня просто нет –
нет и не было вовсе.

Солнце ниже,
и тень наползает на двор.
Отче, иже…
Не помню, с каких это пор

за оградой
сижу я, седой, во дворе –
бородатый
с недремлющим бесом в ребре.

С жизни сдачу
отдал алкашу: на сто грамм
он всё клянчил,
и счет потерял я годам.

Отче, иже…
и долги оставь, как и мы…
Я всё ближе
к таинственной области тьмы.

Тихий вечер,
и воздуха пыльная взвесь.
Это Вечность
незримо присутствует здесь.

Звёзды ночи.
Галактик стремительный бег.
Знаю, Отче,
как дорог тебе человек.

Жили-были,
любили и шли к алтарю,
и в могиле
мы ждем Воскресенья зарю.

Мать, ты носила под сердцем
сына, но снова в Освенцим
поезд уходит – мы в ад
въехали. Дым сладковат.

Драконоборец Егорий,
видишь – дымит крематорий
иль Краматорск, лугадон.
Видишь, крылатый дракон

огнь изрыгает из пасти.
Это военные части
в адском смешались котле.
Шествует Вий по земле.
Он разлепил, поднял веки –
вымерли пашни и реки,
смерч или град-ураган –
общий могильный курган.

Это горят наши трупы,
это трубят в небе трубы,
град, ураган или смерч,
вихрем проносится Смерть –

из Откровения всадник.
Хлопец ли, псковский десантник,
смерч, ураган или град, –
мама, мы въехали в ад.

Я столько зим и столько вёсен
так трудно, Господи прости,
прожил, как будто мне грести
по топкой жиже, руки вёсел
срывая с визгом из уключин,
пришлось – и я теперь научен

столь горьким опытом, что даже,
когда передо мною гладь
чиста, как новая тетрадь,
настороже я и на страже,
на стрёме я – а вдруг не чисто?!
Так на картине у кубиста

того гляди мир на фрагменты
вдруг распадется – сплошь углы.
Не вырваться из топкой мглы
и не сорвать аплодисменты.
Но, может, смысл сокрыт и в этом –
стать фоном, тенью, а не светом.

На кладбище среди берез,
где воздух пополам с крапивою,
там, где природа в полный рост
стоит, не силясь быть красивою,

где между скрученных ветвей
то крест, то чудище античное,
сидит в засаде соловей –
такое вспыльчивое личное.

Ему и круча нипочем:
талант растрачивает попусту,
свистит, по сути, ни о чем,
срывается как крик над пропастью…

Клянусь, душа его пуста.
Не Лемешев совсем, не Собинов…
Но от любви поют уста,
в контексте кладбища особенно,

где разлеглась повсюду смерть,
куда зайти-то страшно с улицы,
где людям не на что смотреть,
а вот глядят – не налюбуются.

А вот стоят, открывши рты,
припадок соловьиный слушая.
И что скрывал как ужас ты
вдруг открывается как лучшее.

Не все ж нам тьма да власть ворон?!
Свисти, безмозглое ребячество,
чтоб, ухо навострив, Харон
забыл, зачем он нужен, начисто.

Чем не святой Иероним?!
Ведь вот лежит и не противится
смерть – переложенная им
кириллицей любви латиница.

В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет.
Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку:
лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет –
не учит уже и не требует мыслить высоко.

Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху,
как ангелы смерти, кричат непечатное что-то…
Вам часто казалось, что вы уже там, наверху,
и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?!

Я верил, что хватит, как минимум, века на три
мне слова того, что во мне, словно в топке, гудело,
дотла выгорал тут, и – пламенем синим гори
любое другое, не столь сокровенное дело…

Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя,
хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода,
и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзя
и мат наступившей эпохе поставить в три хода…

Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать,
чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало…
Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать,
и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.

Часа в четыре или в пять,
когда короткий сон – услада,
что в рай тебя спешит забрать
хотя б на пять минут из ада,

когда уж близко до зари,
и, сняв гетер, гяуры в яры
летят, сшибая фонари
крылом авто на тротуары,