Исидор Шток - Пьесы

А н н а. Нет, уж лучше я вам мою пластинку поставлю… Там у меня голос звонче, моложе.

Охотников заводит граммофон, ставит пластинку, и по всему домику несется голос Анны, низкий, бархатный, душевный. А на фоне своего пения сама Анна Николаевна говорит.

Все ты правильно сказал, Николай, все события вспомнил. Об одном только не упомянул, пощадил меня. А ведь сегодня день в день исполнилось мне пятьдесят.

Несмелые голоса Скрыпченко и мой: «Поздравляем, поздравляем…» Но Анна Николаевна делает жест, чтоб не перебивали ее.

В этот день была у нас свадьба. Тогда мы и решили… Как исполнится пятьдесят — в этот день навсегда я брошу пение, уйду на покой. Не удалось нам с тобой, Николай, накопить состояние, ну да черт с ними с деньгами, проживем! Дочка у нас, внучка у нас, гитара у нас, медвежья шкура… Правда, Папу?

П а п у. Ты всегда правду говоришь, лебедка! Раз так говоришь — значит, так оно и есть.

С к р ы п ч е н к о. Да кто же лучше вас петь может?

Я. Разве пятьдесят это много?

А н н а (гладит меня по голове) . Для женщины много, мальчик. А для певицы и вовсе. У нас теперь молодые появились: Ляля, Марина, Нина. Они славно поют.

С к р ы п ч е н к о. Да кто разве сравнится с вами!

А н н а. Это не я, это моя пластинка поет… Нет, я не хочу, чтоб мой голос сравнивали с моим же голосом. Чтоб говорили: «Раньше она…» Мы с Николаем Осиповичем на семейном совете решили. И тридцать лет назад и сегодня. Как решили, так оно и будет. (И шепотом, тихо-тихо.) «Прощаюсь нынче с вами я, цыгане, и к новой жизни ухожу от вас… Не забывайте меня, цыгане, прощай мой табор, споем в последний раз…».

Охотников играет на гитаре, Анна Николаевна, Соня и Скрыпченко поют. И вдруг…

И з у м р у д (зарыдал) . Не могу больше! Петь, плясать каждый вечер, чечетку бить перед пьяной сволочью, рожи их видеть, пятерки с пола подбирать. Для того ли мы на конях за Семеном скакали, кровью своей пол-Польши полили, под красным знаменем революцию несли? Нету сил! Да за что же нам такое унижение терпеть?! Из одного ресторана выгнали, мы в другой побежали каблуками хлопать… Отпустите меня!

О х о т н и к о в. Куда тебя отпустить?

И з у м р у д. В другое место! В другую страну! Где к нам как к людям относиться будут, где нас уважать будут.

О х о т н и к о в. Разве ж тебя здесь не уважают?

И з у м р у д. Если уж погибать, так хоть было б за что. Были бы деньги, бриллианты, золото. Там, в Англии, во Франции, в Бельгии, в Америке, цыгане деньги лопатой гребут. А здесь… Да ведь вы сами, Николай Осипович, сколько раз говорили, что хуже чем к цыганам здесь относятся разве что к собакам. Говорили?

О х о т н и к о в. Говорил. Иногда. В сердцах.

И з у м р у д. Что все цыгане для них воры, жулики, конокрады. Сколько раз я слышал, что, мол, никто вас в нашу страну не звал, сами пришли, только Россию поганите. Вот растет у нас дочка, сейчас-то ей всего два годика, а как пойдет в школу, мальчишки будут ее цыганской мордой обзывать, дразнить, избивать. Надо ей поскорее в паспорте национальность сменить, написать русская, пока не поздно. Здесь цыганом быть нельзя.

А н н а (спокойно) . Ты и не цыган, сынок. Как и я не цыганка. Мы с тобой русские. И все цыгане об этом знают. И к нам как к родным относятся.

С к р ы п ч е н к о. Он черный, у нас в полку все его цыганом звали.

А н н а. Когда в девятьсот пятом не то под Серпуховом, не то под Тулой бастовали рабочие, казаки люто их усмиряли, многих расстреляли, повесили. Бродил тогда по тульской дороге сирота, побирался, плакал… Родителей его казаки убили… И проезжал по дороге табор. А цыгане детей любят. Подобрали паренька, накормили, имя дали… И стал он кочевать вместе с табором. А как прибыл табор в Москву, сюда в Петровский парк, мы к себе мальчишку прибрали. Вскоре у нас Сонька родилась. Так и стали их звать: жених и невеста. А выросли — поженились действительно. Так что никакой ты, Изумруд, не цыган, и не надо тебе тяготиться своим происхождением. Мы с Николаем в любую минуту тебе справку напишем — русский ты, тульский. Только с цыганами вырос. А теперь их стесняешься.

И з у м р у д. Нет, тетя Нюша, я ни от кого свою кровь не скрываю. Привык считать себя цыганом, сколько себя помню. А вам благодарность и спасибо, что приютили, выкормили, дочку за меня отдали. На́исто! [3] Спасибо. Только вы ведь и меня поймите. Два года я в Первой Конной с Васей Скрыпченко был, я конник, я боец, как и он, ненавижу буржуев, нэпманов, я жизнь отдавал за мировую революцию. А где она, эта революция? Уеду я от вас.

О х о т н и к о в. Куда?

И з у м р у д. Туда, где нужен. Поедешь со мной, Вася?

С к р ы п ч е н к о. Зачем это я с тобой поеду?

И з у м р у д. Люди есть. Они табор сколачивают, и через Днестр, через Прут туда, в Румынию и дальше на Балканы… А там уж путь открытый, свободный и во Францию и в Италию, куда хочешь…

О х о т н и к о в. А Сонька?

И з у м р у д. Соньку выпишу.

О х о т н и к о в. Не одна она.

И з у м р у д. С дочкой. Приедет. Потом! Хватит тут нищенствовать.

О х о т н и к о в. Ты у нас не нищенствовал.

И з у м р у д. Да это хуже нищенства!

С к р ы п ч е н к о. Подумай, что говоришь. Так ли это?

И з у м р у д. Я уж со всех сторон думал. Ничего другого придумать не смогу.

С о н я. Тише!

И все замолкают. За окном тень человека и тихонькое постукивание по стеклу.

К тебе дружок пришел. Как ночь — он является, по стеклу скребет. Сегодня что-то рано заявился.

И з у м р у д. Я сейчас…

И з у м р у д выбегает на крыльцо. Там стоит и ожидает его человек. Они выходят в палисадник и о чем-то жарко шепчутся. А в зале все молча сидят и смотрят вслед ушедшему Изумруду.

С о н я. Ну зачем вы так… Набросились на одного. Зачем ты, мама, опять вспомнила эту историю! (К Скрыпченко.) А ты, Вася, будоражишь его, тычешь ему в нос боевыми подвигами… Будто вынуждаете уйти.

О х о т н и к о в. Поговорит со своим дружком, успокоится, вернется — стыдно станет. (Мне.) Вы уж извините нас, студент, за наши домашние неурядицы. Да ведь они в каждой семье бывают. Люди молодые, некуда свою страсть девать.

С к р ы п ч е н к о. Не в молодости тут, дядя Коля, дело.

С о н я. Не надо его обижать. Вернется, мы все как ни в чем не бывало и внимания не обратим на то, что было. Ну пожалуйста, мало что с языка сорвется. И не вмешивайтесь в отношения мужа и жены, не ваше это дело. (Ища поддержки у старика.) Правда, Папу?

П а п у. Вы меня не слушаете, а я вас не слышу. А услышим, так все равно не поймем один другого.

Открывается дверь, возвращается И з у м р у д.

И з у м р у д (возбужден, весел, глаза блестят) . Ну что, друзья, приуныли? Ругаете тут меня, считаете изменником, перебежчиком?

С о н я. Мы вовсе не о тебе говорили.

И з у м р у д. Врете! По лицам вижу. Ну так вот: никуда не еду, с вами буду. Пусть без меня кибитки нанимают, по болотам шастают. С вами я тут остаюсь. Ну чего вы вообще всполошились? Думаете, преследовать за меня станут, если я уеду? Не! Я заявление напишу, что против вашей воли решил, что вы тут ни при чем. И никому никогда говорить не стану, как вы, Николай Осипович, Советскую власть поносили, как кричали, что нечего нам тут делать, что здесь таланты не ценят.