Елена Каплинская - Пирс для влюбленных

Лапшин (с юмором). А во-вторых?

Ручкина. А во-вторых, стоим мы у станков: так — он, так — я. А взглянуть друг на дружку не можем. Было у тебя такое? Не было! У нас в душе любовь, у нас страсть, а в руках — снаряды. Не оторвешься. По пятнадцать часов друг дружку не видали. Кончали смену — тут же отдыхать оставались. Чтоб зря силы на дорогу домой не тратить.

Яша сладко храпит, переворачивается на другой бок.

Савин. Ну, это не очень препятствия. Препятствия — когда разлука.

Ручкина. А у нас разве не разлука? Тут человек, а не взглянуть, не подойти. Мы, значит, к мастеру: пожениться хотим, прямо, значит, в цехе согласны. Как на военном положении. А он: не до глупостев, говорит, сейчас. Вот тебе наша любовь, вот тебе наши страдания.

Гаврилыч. Эх, молодость, молодость. Жизненное начало…

Свет гаснет.

Комната заводоуправления. В креслах возле маленького столика сидят журналист и пенсионер.

Журналист. Благодарю вас, что помогли мне.

Пенсионер. Не в обиду будь сказано, не только вам. Но и себе. Поскольку работа, которая имеет цель, — это счастье. Счастье помогает человеку расцветать. Жить. Ценить себя. Словом, наполняет. Без этого — пустота. Я, знаете, не наделен счастьем отдыха. А только счастьем работы. В пенсионере качество утомительное. Но совсем не редкое. Поэтому от таких, как я, обычно бегают.

Журналист. Баш на баш. Я-то вас запряг не на шутку.

Пенсионер. Но я ведь кадровик. А это не профессия, это, скорее, качество.

Журналист. Знаете, некоторые считают, что это просто должность.

Пенсионер. Должность?! Заниматься людьми?!

Журналист. Все зависит от того, как ими заниматься. Вы мне показали класс.

Пенсионер. Честно говоря, это не совсем моя заслуга. У меня был прекрасный учитель.

Журналист. Учитель?

Пенсионер. Да. А вам разве кажется, что этому не учатся? (Засмеялся.) И я так думал. Мол, премудрости никакой, сиди, заполняй карточки, читай анкеты, клей фотографии… А учитель был.

Журналист. Расскажите, пока ждем Завеева.

Пенсионер. Рассказывать-то нечего. Как вы понимаете, я кадровиком не родился, попал случайно. А учитель был. Был! Ох какой.

Журналист. Простите, а как вы случайно попали?

Пенсионер. Спихнули меня.

Журналист. Не понял.

Пенсионер. Спихнули. (Делает жест.) Вот этак. Директор тогдашний и секретарь партбюро. Куда, говорят, мы его денем? Куда он нам такой? А в кадры посадим, пусть Голембе помогает. Големба — это и был мой учитель.

Журналист. Простите, что значит «такой»?

Пенсионер. Кто?

Журналист. Вы.

Пенсионер. А-а. У меня руки тряслись. Сильно так, знаете. Как у алкоголика. А я слесарь-лекальщик. Ну, с такими руками на завод вернулся, сами понимаете, слесарем они меня поставить не могли. Там точность нужна. Вот и спихнули в кадры. А там Големба.

Журналист. Постойте, почему у вас руки тряслись?

Пенсионер. От контузии. Так вот Големба…

Журналист. Вы были контужены?

Пенсионер. Да. Големба был человек старой гвардии.

Журналист. Где вы были контужены?

Пенсионер. Под Москвой.

Журналист. Когда?

Пенсионер. В октябре сорок первого.

Журналист. Вы… воевали?

Пенсионер. Да. В Московском ополчении.

Пауза.

Журналист (сердито). Вот это да! Через самое главное вы перескакиваете.

Пенсионер. Ну, знаете ли, должен быть порядок. Вы же спросили о Голембе. А это был человек еще из старой гвардии Дзержинского. Его земляк. Тоже польского происхождения. Тоже прошел каторгу, эмиграцию, революцию, гражданскую войну. Он много страдал и поэтому знал цену справедливости. Вот почему меня взволновала судьба Потапова. Понимаете? Человек не получил награду, которую заслужил.

Стук в дверь. Входит Завеев.

Завеев. Здравствуйте. Завеев я. Извините, что маленько задержался…

Пенсионер. В душ, вижу, заскочил.

Завеев. Да, я на монтаже, случается поползать, ну и измазался маленько.

Пенсионер. Познакомьтесь, Завеев, — это товарищ журналист…

Завеев. Я знаю. Вы насчет Потапова?

Журналист. Говорят, вы его ученик?

Завеев. Дяди Саши? Ну да. В сорок первом весной семь классов окончил, пришел на завод. (Засмеялся.) Вы, пожалуй, подсчитаете, что мне на пенсию пора?

Пенсионер. Не остри. Дело серьезное.

Завеев. Меня и поставили к нему в ученики.

Журналист. И долго вы были учеником?

Завеев. До самого конца. То есть до того, как дядя Саша погиб.

Журналист. Вы его хорошо помните?

Завеев. А как же. Бывало, такого леща даст, что ого-го.

Пенсионер (закашлял). «Леща»! Вспомнил.

Завеев. Ну, подзатыльник. Я вот своим ученикам подзатыльников не даю, так и наука не больно входит.

Пенсионер (кашляет). Рассказывай про другое. Другие качества давай.

Завеев. Это качество самое хорошее было. Я вот специалистом стал и его помню. А с теперешних учеников…

Пенсионер (кашляет). Да оставь ты свою педагогику!

Журналист. А как он выглядел? Молодой, старый, высокий, низкий, блондин?..

Пенсионер. Во-во. Давай об этом.

Завеев. Рыжий.

Журналист. Что?

Завеев. Рыжий был. Стеснялся. Всегда в шапке. Должно быть, нестарый еще. Но мне тогда все были старые, кто не ребята. Потом, знаете, с едой как было. Нас-то, подростков, подкармливали. По полконфеты к чаю давали. А дядя Саша полсупа еще своего отольет, половину пшенки отвалит. Я старался с ним в столовку ходить, подкарауливал. А когда он в закрытый цех перешел…

Журналист. Закрытый?

Завеев. Ага. Ему туда обед носили. Но он мне, как к двери подойдешь, хлебушка оттуда просовывал. А один раз — с колбасой… (Пауза.) Вот чудно. Сколько я в жизни потом разных колбас перепробовал, а тот ломтик помню. По вкусу даже… в юности-то она, память, видать, подзатыльником утрамбовывается.

Пенсионер. Опять!

Завеев (лукаво). А теперешние ученики…

Пенсионер (встал). Ну вот, я вас познакомил, я лучше пойду.

Журналист. Нет-нет, не уходите.

Пенсионер. Поймите, я этого Завеева с молодых лет насквозь знаю. Раз он начал, этому не будет конца. Он меня теперь завяжет морским узлом.