Елена Каплинская - Пирс для влюбленных

Журналист. А вы совсем, совсем не помните Потапова?

Пенсионер. Нет. Когда я слесарем был, мы в разных цехах работали. Потом — в интересующее вас время — я в ополчении был. А когда вернулся в кадры, он уже погиб. Остался единственный свидетель — Завеев. Вот он и обсуждает тут.

Завеев. Да пусть идет, пусть идет. Уйдет он, думаете? Его на пенсию проводили, а спросите, был ли хоть день, чтоб он на завод не явился? Тут как тут! Только зря государство пенсию на таких переводит. Он еще тут лет тридцать проторчит, как штык! И все будут к нему за помощью бегать.

Пенсионер. Ухожу! У-хо-жу! У-хо-жу! (Хлопает дверью.)

Журналист (сдерживая смех). Ну и зачем вы его прогнали?

Завеев. Рассказывать не дает. Все поправляет. А что я могу сделать, если дядя Саша «леща» давал?

Журналист. Видите ли… (Пауза.)

Завеев. Вижу. Но ничем помочь не могу. Было!

Журналист. Было-то не только это. Вот вы… про дверь начали, про закрытый цех…

Завеев. Он только так назывался, что закрытый. На самом деле во все дыры дуло. Дядя Саша по чертежу работал, так этот чертеж по всем углам носило. Бывало, зовет меня — лови!

Журналист. А что это был за чертеж? Он вам объяснял?

Завеев. Не-ет. Мне не до этого было. Я тогда сам к станку встал. Пятнадцать исполнилось.

Журналист. Вы тоже работали в закрытом цехе?

Завеев. Там никто не работал, кроме дяди Саши. Потому что там вместе с ним инженеры находились.

Журналист. Какие инженеры?

Завеев. Для которых он работал. Они чертеж этот летающий принесли. А один, знаете, был такой… в круглых очках. Дядя Саша мне про него однажды сказал: этот самый башковитый. Стойте, вот еще что я припоминаю: получили мы с завода выходной, в баньку сходить, и по дороге завернули с дядей Сашей, значит, в кино. Глядим хронику, боевой киножурнал. Глядим — а там вдруг показывают новое огнеметное оружие. И такое, надо вам сказать, впечатление — я обомлел весь. В зале народ аж к экрану подался — стулья хрястнули! После сеанса выходим, а у меня из глаз не идет, и вроде что-то знакомое я видел. Я и говорю: дядь Саш, балочки там такие, на твои с закрытого цеха похожие… Ну, тут он, значит, мне «леща» дал.

Журналист (встал). Значит, он знал… знал!

Завеев. Конечно. От настоящего рабочего тайн нет. Но дядя Саша кремень был. Показалось, говорит. Это после «леща»-то. Извини, говорит, стукнул тебя по ошибке. Теперь, говорит, ты самостоятельный рабочий и я должен тебя уважать. Мол, вровень мы с ним стали. И правда, это уж последний «лещ» был. Советы мне при работе давал, как сподручнее что делать, но как сотоварищу. Как равному. И так до самой его гибели было.

Журналист. А как он погиб, вы знаете?

Завеев. А как же? Письмо от старушки матери пришло. Под Москвой ее оккупант застиг. Она из Смоленска почти пешком шла. Ноги-то и отказали. Тем более что старушка пережила: дяди Сашина жена и дочка при обстреле Смоленска погибли. Она в письме просила дядю Сашу, чтоб за ней приехал, потому что ходить не может. Ему на заводе сразу отпуск дали, инженер этот в очках пропуск выхлопотал, и дядя Саша отправился… (Замолчал.) Я его до самых ворот заводских провожал…

Журналист. А дальше?

Завеев. А дальше… поезд разбомбило, дядю Сашу раненого в госпиталь отвезли, но он не выжил… (Полез в карман, достал письмо, сложенное треугольничком.) Вот, если хотите. Для вас принес.

Журналист (осторожно разворачивает, читает). «Уважаемый товарищ Завеев, сообщаю вам, не старайтесь насчет приезда, тяжелораненного Потапова вы уже не застанете. Так как у него наступил паралич рук и ног, принято решение (если он доживет до утра) отправить его в тыловой госпиталь. О дальнейшем сообщу. Медицинская сестра Нитова».

Завеев. И больше ничего.

Журналист. Но вы писали? Узнавали?

Завеев. Конечно. И профком заводской старался. Госпиталь-то полевой, переезжал, знаете. Потом пришло сообщение, что из списков выбыл и похоронен в братской могиле…

Журналист (медленно складывает письмо, шелестит листок бумаги). В братской могиле…

Завеев. А я его до ворот проводил. До заводских. Дядю Сашу-то моего. Думал, денька через три свидимся…

Снова в садике перед домом стучат костяшки домино. Мирно похрапывает Яша.

Гаврилыч. Эх, молодость, молодость. Жизненное начало…

Савин. А все-таки для любви самое главное препятствие — разлука.

Ручкина. Согласная. Но не обязательно — далекая. Близкая тоже может быть. Как у нас было. Только знаешь, что он рядом, а от станка не оторвешься.

Лапшин. Не оторвешься? От станка?

Ручкина. От него самого.

Лапшин. Значит, прямо без отрыва.

Ручкина. Без отрыва.

Лапшин. Олега и Яшку соорудили все же.

Савин (пресекая). Пусть без отрыва. Сыновья — что надо.

Ручкина. Понял? Это настоящего военного героя оценка. Он кровь свою за Родину пролил.

Савин. Я для таких слов не подхожу.

Гаврилыч. Ну что ты, у тебя ранение, ты — инвалид Отечественной войны, ты свой почет не умаляй.

Савин. Да брось, Гаврилыч, ну палец отстрелило, без пальца живу.

Гаврилыч. А вот тут уже вопрос, как живешь. Ты живешь так, что мы тебя уважаем. И твоему званию низко кланяемся.

Лапшин. В твоих обстоятельствах свободно могло голову отстрелить. Но отстрелило палец. Считай — наша удача. Почету от этого не меньше.

Гаврилыч. И на работу твою, прямо скажем, не всякий пойдет — мешки с деньгами возить. Случается, что и бандюги нападают, в газетах недавно случай описывали.

Савин. Ну, на меня за тридцать лет ни один не нападал.

Лапшин. Это, скажем прямо, бандюгам повезло. Если ты с ружьишком на фашистский самолет вышел, я представляю, в какой вид ты мазуриков можешь привести.

Савин. Ни разу случая не было. Мне как народному контролеру больше достается. Придешь на какую-нибудь стройплощадку, а там рамы брошены, краска разлита, батареи ржавеют под дождем. Возьмет обида, укажешь им — ну и наслушаешься. Иной раз думаешь: почище мазуриков народному добру угрожают…

Гаврилыч. Да, у людей хозяйский глаз должон быть. Без хозяйского глаза труд не убережешь…

Ручкина. Вот я теперь уже сомневаюсь насчет автомобиля… откуда автомобиль?

Лапшин (с юмором) . Который «Жигули»?

Ручкина. Который мне приснился.