Михаил Шатров - «Дальше… дальше… дальше!»

Струве.А что вы хотите от 90-летнего маразматика? Он ничего не знает, а то, что знает, — путает.

Свердлов.На совести этого демократа…

Керенский (запальчиво) . Вам ли говорить о демократии! Начали с разгона Учредительного собрания, а чем кончили? Вы в 70-м году выгнали из «Нового мира» Александра Трифоновича Твардовского! Еще один признак расцвета вашей демократии?

Свердлов.Не понял. Это к чему?

Керенский.А это к тому, что я буквально до последнего своего вздоха внимательно следил за вашей жизнью и знаю все. Расчеты на мою неосведомленность тщетны! Я следил за всем! Я не генерал Корнилов, которому содержание газет докладывал вестовой, и то не каждый день. В библиотеке конгресса я читал и анализировал все, в том числе и записки друзей Струве, которые популярно объяснили, почему этот господин всегда брызгал слюной при имени Ленина, — ренегаты действительно всегда ненавидят и боятся своего прошлого.

Струве.Был фигляром — фигляром и остался.

Керенский.24 октября 17-го года я, Министр-Председатель, Верховный Главнокомандующий, как обычно, был на посту в Зимнем дворце в бывшем кабинете Александра III.

Троцкий.Я, Бронштейн, Лев Давидович, партийный псевдоним Троцкий, сын, наверное, единственного в России еврея-помещика. В 18-м году отец, потеряв все свое состояние, навестил меня в Кремле. Для этого ему пришлось 200 километров от Херсона до Одессы пройти пешком. Все, что он думал обо мне, он выразил одной фразой: «Отцы трудятся, трудятся, чтобы заработать что-нибудь на старость, а потом дети делают революцию…» В революционном движении с 1896 года, с семнадцати лет. Участник II съезда партии, примыкал к меньшевикам, затем 15-летняя полемика с Лениным… В 1905 году один из руководителей первой русской революции, председатель Петроградского Совета рабочих депутатов, арестован, судим, приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь, бежал и эмигрировал. В 17-м году после Февраля вернулся, думал, что придется мне учиться у революции, но оказалось, что учителей явно не хватает, и мне самому пришлось учить революцию. В августе я вошел в большевистскую партию, на VI съезде был избран членом ЦК. Осенью снова стал председателем Петросовета, после Октября — нарком по иностранным делам, наркомвоен, председатель Реввоенсовета республики. Глубокие разногласия с Лениным по коренным вопросам теории и политики, которые вылились позднее в его фразу о моем «небольшевизме», имели место. Глубочайшие разногласия со Сталиным и партией, которые вылились позднее в мое изгнание из страны, — тоже реальность. Моя деятельность за рубежом по созданию IV Интернационала в противовес III — это не выдумка, все это было, как было и многое другое в этом плане. Я — солдат Мировой Революции, без колебаний отдаю себя на суд потомков.

Единственно, чего не было и быть не могло никогда и что я с презрением отвергаю, — не было разведок, не было никаких контактов со спецслужбами, кроме, пожалуй, одного-единственного… (Помолчав.) 20 августа 1940 года у себя в кабинете ударом ледоруба по затылку я был смертельно ранен неким Джексоном, под именем которого действовал испанец Рамон Меркадер… Справило свой бал сатанинское чувство мести.

Сталин.Возмездие не месть, возмездие всегда справедливо. Мы, большевики, всегда стояли на почве этой моральной категории. Что касается нашего испанского товарища Рамона Меркадера, то его роль проста и понятна: он привел в исполнение приговор пролетарского суда.

Троцкий.Вы убили меня даже без видимости суда, Сталин!

Сталин.Мы не собираемся связывать себе руки формальными соображениями, буржуазными моральными категориями, когда речь идет о безыдейной банде шпионов и убийц, давно переставших быть политическим течением в рабочем классе. (Залу.) Представляться мне не надо. И вехи моего пути здесь не забыты. Главная из них — я выиграл войну, которой не знала история человечества, сохранил ленинское наследие, построил социализм. Из этого и прошу исходить.

Керенский.Господин Генералиссимус, 7 ноября 1918 года, в первую годовщину октябрьских эксцессов, в газете «Правда» вы писали, что «вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством товарища Троцкого, которому партия обязана прежде всего и главным образом». В 24-м году вы утверждали, что Троцкий вообще никакой особой роли в октябрьском восстании не играл и играть не мог. А в 38-м году, в «Кратком курсе истории ВКП(б)», вы объявили себя фактическим руководителем восстания. Где же правда, господин Генералиссимус?

Сталин.Чем скорее пролетариат забудет о некоторых услугах, оказанных ему этим господином, тем будет лучше.

Плеханов.Плеханов, Георгий Валентинович… Вся жизнь до последнего вздоха отдана русскому рабочему классу, идее социализма. 24-е октября… Канун самого трагического дня моей жизни, когда Ленин повел рабочих на авантюру. Для человека, отдавшего жизнь пропаганде марксизма в России, это был крах… После случившегося я не прожил и года… Мне было всего лишь 62…

Орджоникидзе.Орджоникидзе, Григорий Константинович. В партии с 1903 года. С 26-го кандидат, а потом член Политбюро. Друг Сталина. В 22-м, когда мы занимались образованием СССР и я в Грузии представлял Москву, совершенно глупо вспылил и ударил товарища по партии — знаменитое грузинское дело. Ленин предложил исключить меня из партии на 2 года, чтобы никому не повадно было превращаться в Держиморду. Сталин меня от этой кары спас. Вопрос, который меня сегодня волнует, — проблема сопротивления большевика неправде: где та мера, которая не даст выйти за рамки большевизма?

Лукомский.Лукомский, Александр Сергеевич, 1863–1936, генерал-лейтенант, сподвижник генерала Корнилова, позднее — эмигрант. Изложенное здесь Лавром Георгиевичем разделяю полностью.

Дзержинский (польский акцент). Феликс Дзержинский, поляк, из дворян, в революционном движении с 1892 года. Пленум ЦК 20 июля 26-го года был для меня последним. Врачи меня предупредили, что выступать нельзя категорически… Но Троцкий, Зиновьев, Каменев так откровенно хотели свернуть голову нэпу, что отмалчиваться, отсиживаться было нельзя… Когда я сошел с трибуны, меня всего трясло… Так есть… через три часа все случилось… Мне было 49 лет… У меня не было шанса прожить дольше… если не в 26-м, так в 29-м, если не в 29-м, так вместе с другими… Почему? Потому что никакого подкопа под Ленина я вынести бы не смог… С болью, страшной болью вспоминаю последний, 14 декабря 22-го года, разговор, когда я неуклюже пытался выгородить Серго и Кобу в грузинской истории, а Ленин смотрел на меня так печально и все понимал. Ведь именно после этого разговора ему стало совсем плохо, и он больше в Совнарком не вернулся. Несу этот груз на себе.