Сергей Ермолинский - Синее море

Г р и б о е д о в. Другие были времена! Вы были девочка, подружка моя маленькая…

Н и н а. А теперь?

Г р и б о е д о в. Теперь?.. Давеча я сказал вам: свершилось чудо…

Н и н а (очень тихо) . Что?..

Г р и б о е д о в. В душе моей оно произошло раньше… Северное солнце Петербурга. Мертвые взгляды… Сонные лица… Ни молодости, ни друзей — как будто все угасло… И вот тогда-то возник ваш дом.

Н и н а. Боже мой, боже мой. (Взяла его руку, как будто защищаясь ею от его же слов.)

Г р и б о е д о в. Тревога росла в сердце!.. И не спалось!.. Под однообразный звон дорожных бубенцов, проезжая через Россию, через всю мою Россию, я уже не мог не думать о вас, и мне приснилось…

Н и н а. Я тоже… видела… сон.

Г р и б о е д о в. Что дано во сне, пусть исполнится наяву. (Обнимает ее и целует.) Трусишка моя!

Н и н а. Я не трусишка!.. Нет! Я не трусишка больше.

Г р и б о е д о в. Не трусишка?.. Тогда не значит ли это, что моя?

Н и н а. Ах, Грибоедов! Сердце мое разорвется! Пустите меня! (Убегает.)

Окно открыто, ночная тьма, два-три огонька в листве. Грибоедов смотрит в сад. Доносятся звуки зурны, далекое грузинское пение.

Г р и б о е д о в. Тифлис… Тифлис…

З а н а в е с

Золотая тифлисская осень в разгаре. Дом Чавчавадзе, в котором проживают молодые Грибоедовы. В широком полуовале окна, почти во всю стену, как в арке, — Давидова гора и пониже — цветные балкончики, черепичные крыши, утопающие в огненно-красной листве садов.

Н и н а и А л е к с а ш а. Алексаша вешает в шкаф грибоедовский вицмундир, украшенный звездой.

А л е к с а ш а (поет) .

Н и н а. Перестань петь.

А л е к с а ш а (не обращая внимания) .

Н и н а. Ты хоть бы соображал, что поешь…

А л е к с а ш а. Что надо, то и пою. (Поет.)

Н и н а (заткнув уши) . Глупо… Боже мой, как глупо…

А л е к с а ш а. Не изволите знать русских песен, а говорите разные слова.

Н и н а. Уходи.

А л е к с а ш а. Изволите так говорить, а не понимаете… я делом занят.

Н и н а. Целый день тем и занят, чтобы изводить меня. Я не выдержу и скажу Александру Сергеевичу…

А л е к с а ш а. Изволите угрожать, а я с Александром Сергеевичем с детства…

Н и н а. А я его жена! И ты не смеешь так со мной разговаривать!

А л е к с а ш а. Изволите ли знать, у нас разные барыньки были, и ничего, почитали меня.

Н и н а (в слезах) . Пошел вон! Пошел вон!

А л е к с а ш а (уходя) .

Смерив его взглядом сверху вниз, входит М а л ь ц е в.

Нина сидит, отвернувшись. Алексаша ушел.

М а л ь ц е в. Удивляюсь Александру Сергеевичу. Этого негодяя надобно выпороть как следует и услать в деревню.

Нина молчит.

Хотя, должно быть, Александр Сергеевич не осведомлен. Вы разрешите, Нина Александровна, я доложу?

Н и н а (поспешно) . Нет, нет, не надо.

М а л ь ц е в. Не следует поощрять.

Н и н а (повышая голос) . Я прошу вас — не надо.

М а л ь ц е в. Как угодно. (Кладет пакеты на стол.) Вот почта на имя Александра Сергеевича. Пакет от его высокопревосходительства Родофиникина, письма…

Н и н а. Александру Сергеевичу вы не скажете ни одного слова.

М а л ь ц е в. Слушаюсь.

Н и н а. И кроме того, я прошу вас, раз и навсегда: не вмешивайтесь в жизнь моего дома.

М а л ь ц е в. Виноват.

Н и н а. А что касается Алексашки, то он — наш самый лучший и преданный слуга. Прошу запомнить.

М а л ь ц е в. Виноват. Я действовал исключительно по расположению сердца и велению совести.

Н и н а. Благодарю вас. Почту передам.

Мальцев почтительно, как все, что он делает, движется к дверям. Входит Г р и б о е д о в в отличном настроении.

Г р и б о е д о в (декламируя) . Что за оказия! Молчалин, ты, брат?

М а л ь ц е в. Как-с?

Г р и б о е д о в. Зачем же здесь? И в этот час?

Н и н а ( подхватывая его игру) . Сейчас с прогулки он.

Г р и б о е д о в. Друг, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? (Резко изменив тон.) А-а, почта.

М а л ь ц е в. Фельдъегерем из Петербурга. (Быстро подходит к столу, достает один из пакетов.) От его высокопревосходительства…

Г р и б о е д о в. Родофиникина?

М а л ь ц е в. Да-с. Выражают удивление по поводу нашей задержки в Тифлисе.

Г р и б о е д о в (сдвинув брови) . Хорошо, я ознакомлюсь.

Мальцев уходит. Грибоедов вскрывает почту.

Н и н а. Не люблю этого человека.

Г р и б о е д о в. Напрасно. Константин Константинович Родофиникин знает толк в людях.

Нина быстро подходит к нему.

Н и н а. Вы… Ты расстроен чем-то?

Г р и б о е д о в (углубившись в письмо) . Ангел мой…

Н и н а (заглядывая через его плечо) . Родофиникин… Родофиникин… Какая смешная фамилия…

Г р и б о е д о в. Пикуло-человекуло. Греческая букашка!

Н и н а. Это он тебя расстроил?

Г р и б о е д о в. Ну, к этому надобно привыкнуть! (Встает, с горечью.) Но ведь, кроме него, пишут добрые, хорошие люди, Нина… Оказывается, я черств, я занят собственным возвышением и не прикладываю сил, чтобы облегчить участь своих лучших друзей!..

Н и н а (тихо) . Я знаю, про кого ты говоришь…

Г р и б о е д о в. Да, про тех, кто в Сибири. Судьба их решена самим государем… Что я могу сделать? Я писал, я просил. Вместо ответа от меня требуют, чтобы я как можно скорее покинул Тифлис и выехал в Тегеран.

Н и н а. Может быть, правда, тебе надобно ехать скорее?

Г р и б о е д о в. Нет. В том польза дела, а не моя прихоть. Но в Петербурге хотят, чтобы я попал туда немедля, пока бушует еще огонь, не улеглись распри и ненависть ко мне легко разжигаема.

Н и н а (испуганно) . Ненависть? Значит, в Тегеран страшно ехать?

Г р и б о е д о в. Я пошутил. Конечно, не страшно, но лучше бы повременить. Вот и все. Ангел мой, не думай об этом…

Н и н а. Легко разжигаемая ненависть?.. К тебе? Бог мой, вас так любят все и ценят…

Г р и б о е д о в. Любят… ценят… (Целует ее.)

Входит А л е к с а ш а.

А л е к с а ш а (мрачно) . Вот вы изволите тут разговаривать, а вас там дожидаются.

Г р и б о е д о в. Кто?

А л е к с а ш а. Изволите спрашивать, как будто я интересовался.

Г р и б о е д о в. Узнай. И доложи.

А л е к с а ш а (уныло) . Пожалуйста. (Уходит.)

Н и н а (высвобождаясь из объятий Грибоедова) . Все время дела… Кто-то приходит… куда-то надобно ехать…

Г р и б о е д о в. Подожди! Скоро я стану навеки твоим цинандальским отшельником! Скину дипломатический фрак, пошлю к черту греческую букашку пикуло-человекуло, а с ним и этого позолоченного карлика… И мы заживем! Буду сидеть и писать! И никого, кроме тебя, не видеть… Будет дом, твой дом и земля, приютившая меня… твоя земля!