Сергей Ермолинский - Синее море

М а л ь ц е в. Я полагаю, из сообщений ваших.

Г р и б о е д о в. Что вы! Зачем бы я затруднял почтеннейшего Константина Константиновича мелочами?! Посмотрите, ему известно, что я не только давал обед в доме князя Чавчавадзе, но и то, что жена моя была в белом атласном платье и на голове у нее были желтые цветы! Замечательно. Папа́ Родофиникин, пи́куло-человекуло, имеет немало своих наблюдателей в Тифлисе, вы не находите?

М а л ь ц е в. Не имею представления, Александр Сергеевич. Мне известно только, что женитьбой вашей недовольны.

Г р и б о е д о в (возвращая Мальцеву бумаги) . Бог мой, отчего такая досада на чужое счастье! Пожалуйста, возьмите запечатайте.

М а л ь ц е в. Слушаю-с (Хихикнул.) Пикуло-человекуло! Уж не Константина ли Константиновича вы так?

Г р и б о е д о в. Константина Константиновича. Именно его.

М а л ь ц е в (укладывая бумаги) . Ах, Александр Сергеевич, не смею и выразить тех чувств, которыми я охвачен, служа такому человеку, как вы.

Г р и б о е д о в. Чувства, даже искренние, не всегда соответствуют действиям. Спокойной ночи, Иван Сергеевич.

Мальцев уходит. Гаснет свет, и затем мы видим Г р и б о е д о в а, сидящего за столом. Горят свечи. Он пишет. А Н и н а устроилась на кушетке напротив него. Она полулежит, свернувшись калачиком.

Н и н а. А кому ты сейчас пишешь?

Г р и б о е д о в. Кому пишу? Своему дружку, Варваре Семеновне Миклашевич.

Н и н а. А что вы… что ты ей написал?

Г р и б о е д о в. Могу прочитать. (Хитро щурясь, посматривает на Нину и читает.) «Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает мне писать, знает, что я пишу к женщине, и ревнует…»

Н и н а. Вот и неправда. Ничего похожего.

Г р и б о е д о в. Подожди, еще не все. (Читает.) «Наконец, после тревожного дня уединяюсь в свой гарем. Там у меня и сестра, и жена, и дочь — все в одном милом личике. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать?…»

Нина машет руками и прячет лицо в подушку.

Изволь, изволь слушать, раз потребовала, чтобы читал. (Читает.) «Хотите ее знать? В Мальмезон в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Богородица в виде пастушки Мурильо — вот она».

Н и н а. А может быть, эта пастушка совсем и не хороша? Ведь я ее не видела.

Г р и б о е д о в. Конечно, не хороша, непременно не хороша! Как же по-другому, когда она на тебя похожа?!

Н и н а (обхватив его за шею руками) . Грибоедов… А мне жаль, жаль, по правде жаль, что письма эти не мои, а для других, для Варвары Семеновны…

Г р и б о е д о в. Пастушка, скоро я буду писать и тебе.

Н и н а. Почему? (Встревоженно смотрит на него.) Разве мы расстаемся? Разве я не поеду с тобой?

Г р и б о е д о в. Вскоре мы отправимся в Персию. Мы будем жить в Тавризе. Этот город из глины. В нем есть холодный большой-большой дом мистера Макдональда. Вместо камина — мангалы, от которых болит голова. Там тихо и все чужое.

Н и н а. Раз мы будем вместе, значит, будет хорошо… И перестанет быть чужим.

Г р и б о е д о в. Но мне, должно быть, придется уехать оттуда в Тегеран.

Н и н а. И я поеду с тобой.

Г р и б о е д о в. Нет. Я уеду ненадолго, и вот тогда-то ты и будешь получать от меня письма.

Н и н а. Но я не смогу жить без тебя.

Г р и б о е д о в. Я уеду ненадолго. И уж после того никогда не будем разлучаться.

Н и н а. Все равно, время остановится для меня.

Г р и б о е д о в. И для меня оно остановится.

Н и н а. Не говори так. Ты не поедешь. Ты говорил, что в Тегеране страшно.

Г р и б о е д о в. Я пошутил. Не думай об этом. Разве мы с тобой по-прежнему трусишки? Но ведь мы даже ночью не боимся пробраться на кладбище, в место самое глухое и таинственное…

Н и н а (прижавшись к нему) . Не смейся надо мной, не смейся…

Г р и б о е д о в. Посмотри, какая луна над городом!

Н и н а. Она красная, Грибоедов, как будто обагрена кровью. Я не люблю такой луны. Ты напугал меня.

Г р и б о е д о в. Потерпи, сейчас она пройдет над горой, скроется на несколько мгновений и всплывет — навеки ясная, горящая белым светом! Вспоминай эту ночь!.. Неведомо где и неведомо как я умру. Подожди, подожди… Обещай мне. Ты похоронишь меня на этой горе. Оттуда виден весь твой город и деревянный дом, в котором — ты. Видишь? Вон там, около часовенки, у самого монастыря, над выступом…

Н и н а. О чем говоришь?! Не смей! Будем век жить, не умрем никогда! Грибоедов!

З а н а в е с

29—30 января 1829 года. Тегеран. Русская миссия. Одна из приемных зал. Мебели почти нет. В центре — большая дверь в золотом орнаменте. Она ведет на террасу, во двор, но сейчас заперта. Справа — внутренняя лестница, под навесом которой камин. Вечер. Штабс-капитан Ш а х н а з а р о в, переводчик, сидит за столом и пишет. М а л ь ц е в, возбужденный, ходит взад-вперед.

М а л ь ц е в. Возможно, я человек несведущий, не опытный в делах азиатских, но, согласитесь, поведение Александра Сергеевича неосторожно, скажу больше, оно вызывающе.

Ш а х н а з а р о в. Вы считаете, что наше требование к шаху посылать не следует?

М а л ь ц е в. Ни в коем случае. Незачем поднимать историю из-за какого-то бродячего цирюльника…

Ш а х н а з а р о в. Но он эриванский гражданин. Иван Сергеевич, его фамилия Маркарьян…

М а л ь ц е в. Ну и что же?

Ш а х н а з а р о в. Он русский подданный и, в соответствии с трактатом, имеет право на защиту.

М а л ь ц е в. Нашли время говорить об этом злосчастном трактате! Каждый день приходят какие-то оборванцы, беглые солдаты, какие-то сапожники и брадобреи, какие-то подозрительные женщины…

Ш а х н а з а р о в. Как же, по-вашему, должен поступить русский посол? Неужто, испугавшись угроз, отвергнуть их законные просьбы о помощи? О! Александр Сергеевич знает, что нужно делать…

М а л ь ц е в. Оставьте. Мы играем с огнем! Нас приняли отлично. Пиршества, иллюминации, фейерверки! Что еще нужно? С нами не хотят ссориться. Зачем же дразнить? Уже на приеме при вручении верительных грамот я заметил — Александр Сергеевич сидел у шаха подчеркнуто долго, ровно столько, сколько сам себе назначил.

Ш а х н а з а р о в (улыбнувшись) . Я помню. Шах был в короне, на нем были все его самые прекрасные драгоценности тяжестью в полтора пуда. Он едва не умер от усталости. Александр Сергеевич просидел более часа.

М а л ь ц е в. Да, да, он встал, когда пот струился по лицу шаха, а голова его начала мелко дрожать… Шах еле смог выдавить слово…

Ш а х н а з а р о в. Я и сам не понимаю, почему на приемах оба раза Александр Сергеевич просидел так долго. Но если он решился на это, значит, не зря.

М а л ь ц е в. С этого и началось! Бог мой! Я имел неосторожность пройтись сегодня по городу. Это страшно! Я чувствовал: один выкрик — и на меня бы набросились. Зловещая тишина возникала вокруг меня всюду, где бы я ни проходил. Остановившийся, настороженный взгляд толпы преследовал меня. Я и сейчас не могу от него отрешиться. Когда мы уедем отсюда?