Иосиф Гальперин - Между Белой и Черной

Но вдруг, почти у самой назначенной двери чувство безграничного счастья поколебалось, меня кто-то разворачивал обратно. Исчез золотой свет, а за ним – и темнота. Я увидел сидящего у моей кровати в палате Аркадия с вопросительно-озабоченно поднятыми бровями, а глаза у него всегда смотрели печально, несмотря на масляный блеск. И я обиделся на него за то, что не дал досмотреть такой прекрасный сон. Пытался даже канючить – ну что, тебе жалко? Сон не вернулся, я потом много дней, может – неделю, старался не разговаривать с Аркадием. Лежал на спине, гипс на всю ногу – от стопы до паха – не давал пошевелиться, и тосковал по черно-золотому полету. Чувство родства и близости к давно умершим людям осталось уже навсегда, но никогда больше не было таким ярким и непосредственным, как в полете над хирургическим столом.

Когда я смог приподниматься, то увидел, пока медсестра меня обтирала, что по плечам и, очевидно, по спине в симметричном порядке рассыпаны темно-желтые кружочки, как оттиски монет. Спросил, что это, сестра пробормотала что-то невразумительное. Спустя несколько дней напряженных размышлений (последствия наркоза сказывались на быстроте соображения) я понял, что эти синяки неспроста. И спросил Аркадия. Он отвел глаза. Лишь потом я узнал, что соседский парень, журналистский сын, что-то не рассчитал с наркозом или не учел какие-то мои особенности. И релаксанты, которые должны были, расщепившись через определенное время, бесследно раствориться в крови, остались в ней действовать, не давая работать мышцам, отвечающим за легкие. В результате я не мог дышать самостоятельно пятьдесят пять минут после окончания операция. Отказывался. Вот Аркадий и щипал меня, возвращая из черноты. Спас одноклассник, ведь была вероятность, что на постороннего человека другие врачи махнули бы рукой. Уходит – и уходит…

С тех пор частенько просыпаюсь от ощущения остановившегося дыхания или сердца, уже привычной командой сознания запускаю мотор вновь. Но никаких запредельных картин при этом не вижу, никто никуда меня не зовет. Я и сейчас не знаю, хотя моя старшая дочь Лиза стала сотрудником академического института и пишет докторскую по физиологии мышления, были это картины, вызванные, подобно наркоманским, дозой наркоза, или я наблюдал иную реальность. Не хочу знать, может быть – боюсь разочароваться.

Иногда чувства важнее. Да и не знают ученые о нашем мозге (и об устройстве, и о работе) пока ничего концептуально железного. Чувствами не занимаются, занимаются эмоциями, то есть проявлениями чувств, если раньше о человеке говорили «чувствительный», теперь еще с большим снисхождением говорят «эмоциональный» (а бедные безграмотные подростки из этого слова даже культ сделали). Из триады страхи-страсти-стрессы массовое сознание видит лишь последнее, стремясь свести явление к реакции, смысл к механизму. От частного к общему…

От общего к частному не каждый сможет обратно пройти, в отсутствии прямой применимости беда философии и прочей мудрости, а живет-то – каждый. Но не каждый читает книжки и\ или смотрит на небо. Скорее всего, вне каждой личности и нет никакого смысла, он заложен в ее движении, изменении, росте. Чем врачи и ученые не могут инструментально заниматься. Литература, в лучшем случае – подсказчик, но на аналогиях долго не протянешь, а если и сумеешь проникнуться чужими чувствами, рискуешь обеднить свои. Медицина, в крайнем случае – прикладное душеведение, психотерапия. Впрочем, религиозные ритуалы – то же самое. Духом в общей массе молящихся заниматься не выходит, можно лишь организовать экстатическую «духоподъемность», которой на трезвую голову рискуешь сам не поверить. Личный духовник – это какой-то инструмент принуждения, обтесывания. А я почувствовал, как моя информационно-эфирная частица (душа?) рада присоединению к всеобъемлющему и при этом внимательному ко мне сообществу, но не растворению в небытии.

Вернуться к нашей реальности мне помог своей трепотней сосед через койку. Не помню, как его звали (именно в прошедшем времени, потому что почти уверен, что до сегодня он не дожил), помню его живую пластику. Движения одноногого сангвиника, давно обжившегося в хирургических палатах, прыгающего с костылем, рассматривающего снятый протез. Его культя, и так короткая, как заячий хвост, всё гнила, процесс грозил перекинуться на вторую ногу, он рассуждал о необратимости гниения со знанием дела – и улыбался. Не унывал, пока жив. Может быть, он, при дневном уже свете, дополнительно поколебал мой страх смерти.

Потом этот черно-золотой коридор вернулся – уже в самом обыкновенном сне после моей командировки в прифронтовое Кодорское ущелье. Я даже стих о том сне написал (а о первом «сне» пишу впервые через тридцать лет), только вот не испытал эйфорию вновь. Сон, пусть и такой четкий, пусть и осознанный потом, и описанный, – это только сон, а не полет от своего наглядного тела.

Возвращался я и в больницу к Аркадию, полушутя радовался, что он специализировался на конечностях, а не на голове, не то страдал бы мой рабочий орган от имеющегося в больнице блата. Хворь переходила, как переминалась, с ноги на ногу, вот когда я снова вспомнил неунывающего соседа по палате! За пару лет я провел на костылях больше года. Меня переводили с этажа на этаж, из гнойной хирургии в ревматологию, а ноги продолжали пухнуть. Ко мне водили, как в анатомический театр, студентов-медиков целыми группами, накрашенные девичьи пальчики стройными фалангами погружались в мои инфильтраты. Раньше подобные подкожные рыхлые бугры они могли видеть только на иллюстрациях в учебниках. Иногда я оказывался дома, в отпуску. Поднимаясь на пятый этаж, промахнулся костылем мимо ступеньки – и вновь увидел контраст черноты и обжигающих звезд. Реальность искр из потемневших глаз была ощутима, как никогда: сломал нос в трех проекциях. …

Вылечился, лишь когда сам сообразил, что источник гнили – не в ногах. Рентген нашел гнойник под зубом, удалили – и долой костыли. Вот что значит, на самом деле, «в зуб ногой»! Теперь надо было учиться ходить, а ноги после гипса и инфильтратов походили на какой-нибудь пустой сказочно-восточный хурджум – кожаный мешок на палке. И я поехал в Крым, к родителям парня, которого недавно принял в редакцию после журфака. Прожил у них месяца полтора, дважды в день ходил на море, а оно было в четырех километрах от дома. Много плавал, особенно под водой, бил острогой рыбешек и таскал рапанов. Домой вернулся бронзовым не только по цвету и по собственным ощущениям гудящей силы – и на сторонний взгляд мускулы, казалось, колокольно звенели. Поэтому не составило труда уговорить Любу отпустить со мной на будущее лето дочек в Крым, в Приветное – в бывший татарский Ускут. Теперь Лиза каждый год вывозит туда свою семью, теперь она учит свою Варю жизни без удобств, как я учил тридцать лет назад ее.