Мария Фомальгаут - Несъедобное время

Если это облака, а не что-нибудь, какая-нибудь пена морская…

Ульма не видит.

Не понимает.

Челнок тоже не понимает.

Добротный челнок, умный челнок, еще отец Ульмы челнок этот делал, сыну передал.

А теперь вот смотрит челнок на бесконечную полосу облаков – и не понимает.

Двести километров.

Это челнок говорит.

Умный челнок.

Вот и говорит.

Ульма не верит себе, Ульма пробует на языке такое странное, такое непривычное – двести километров.

Не двести миллиардов. Не двести тысяч. Не тысячи.

Двес-ти.

Километров.

Не световых лет, нет.

Ульма хочет протянуть руку, коснуться обетованной земли, кажется, её можно достать рукой.

Спохватывается.

Сжимает штурвал.

Сто пятьдесят километров.

Челнок проваливается в белесый туман.

Люди ждут.

Народ Ульмы ждет. Где-то люди недовольно перешептываются, на кой поставили сюда этого юнца, вот старый штурман был что надо, а этот чего…

Ульма сжимает зубы.

Ведет челнок.

Челнок умный, челнок сам себя вести может.

Пятьдесят километров.

Ульма пытается разглядеть хоть что-то за бесконечной пеленой тумана – не может.

Двадцать…

…больно сжимается сердце, кажется, что там, внизу, вообще нет никакой земли…

…десять…

Хр-р-есь-гр-р-ох-х-х-х…

Ульма просыпается, подскакивает на постели, растирает виски. Нет, не Ульма, не Ульма, какой Ульма, – прапрадед Ульмы, он про Ульму до сегодняшней ночи и не знал…

Жена поднимается на постели:

– А что такое?

Прапрадед трясет головой, пытается отогнать наваждение. Спохватывается:

– Нельзя туда… нельзя…

Жена хочет спросить – а что будет.

Не спрашивает…

– Осторожнее!

Смотрю на своего напарника, сдурел, что ли, по руке меня хлопать, щас нажму что-нибудь не то, улетим куда-нибудь не туда…

Напарник поясняет:

– Сон чуть не придавил.

Меня передергивает, этого еще не хватало, придавить сон.

– Кто ж так двери-то закрывает… еще сон придавишь…

Смотрю на экраны, где он, этот сон, где-где-где, а вот он, в жизни бы не подумал, что в этом коридоре могут быть сны…

А вот же.

Сны.

Жду, когда сон просочится в дверь.

Закрываю – одним нажатием рычага.

Думаю, надо сделать какие-нибудь лазейки для снов, понять бы еще, какие…

А, ну да.

Полный назад.

Юмми бежит.

Бежит босиком по раскаленному песку, не чувствует боли – здесь уже не до боли, ни до кого, ни до чего, здесь осталось одно-единственное – бежать, бежать, бежать.

Там стреляют.

Сзади.

Юмми не слышит, Юмми заставляет себя не слышать, крепче сжимает руку сына, руку живую, горячую, только не упустить, только не потерять, только не…

Бежит Юмми.

И все бегут.

Как будто можно убежать от разъяренного императора, от императорских солдат. Никак нельзя убежать – пришел император, злой император, издалека император, – пал город, последний оплот некогда благодатных земель, никого не щадят враги – ни детей, ни женщин, ни…

Юмми бежит.

Раскаленный песок под ногами.

Все бегут – кто еще остался в городе.

А позади император – ух, злющий.

Юмми спотыкается, падает на песок, хватает сына, понимает, спасения нет…

Дрожит небо.

Земля дрожит.

Тучи вспыхивают раскаленным пламенем.

Люди падают ниц.

Юмми падает ниц.

Ночь становится светлее самого светлого дня.

Что-то раскаленное с оглушительным ревом и грохотом опускается на горизонте где-то там, в пустыне. Там, где остановился император со своим войском, с самыми верными, с самыми приближенными…

Что-то случилось – здесь, сейчас, люди еще не могут понять, что…

Юмми срывается на крик – до хрипоты:

– Убили императора!

И все – от мала до велика – кричат:

Убили императора! У-би-ли!

Замерли вражеские войска, стушевались в растерянности. Еще не верят, еще не понимают, что уже – всё…

– Пи-ить!

Тише ты.

…Юмми прячется среди руин.

– Пи-ить!

Это сын.

Юмми шипит на сына, где я тебе пить возьму. Сын не понимает, сын вырывается, бежит на улицу, бросается кому-то под ноги, кому-то чужому, незнакомому, тянется к фляге на поясе чужака…

Юмми смотрит, Юмми не понимает, никогда не видела, чтобы лица у людей были розовыми…

Эт просыпается.

Хочет встать – вспоминает, хватается за сон, вот он, вот он, вот он, было же, было же, было, вспомнить бы еще, что было…

А вот.

Юмми.

Эт знает Юмми, Эт много раз видел Юмми, вот так, во сне.

И все видели Юмми.

Только не знали, откуда Юмми, где Юмми, почему Юмми.

А вот теперь знают.

Юмми.

Там.

Впереди.

Полный вперед.

Нет, это не сразу, конечно, полный вперед. Это еще сколько челнок замедляться будет, а потом сколько еще челнок разгоняться будет в другую сторону, сколько, сколько…

Ну да это ничего.

Это дело времени.

Остановятся.

Разгонятся.

Тут делов-то на одно поколение, еще не успеют умереть те, кто видел сны про Юмми. А может, еще дети их сны про Юмми посмотрят, – кто их знает, эти сны, говорят, они долго жить могут…

– Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

Это Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто. Он вглядывается в сон, он пытается вспомнить имя женщины – не может.

А женщина срывается на крик:

– Ненавижу тебя! Ненавижу!

Луг, залитый солнечным светом.

Солнце.

Не как на картинках, а настоящее. Он почему-то помнил, что солнце меньше, а оно вон тут какое.

Солнце.

Запахи – какие бывают летом на лугу.

И Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто:

– Ненавижу тебя!

Он бормочет что-то про заработки, про долго-мы-с-тобой-еще-в-этой-развалюхе-ютиться-будем, – она не слышит, она ненавидит, ненавидит, ненавидит.

Она останется.

Он уже знает – она останется.

Джеки просыпается.

Ловит сон за кончик хвоста. Отчаянно пытается вспомнить имя – не может, не может, не может. Имя осталось там, он толком не помнит, где, он только знает – там, там, у того берега, от которого когда-то отчалил челнок.

Джеки спускается в архив, наталкивается на очередь, – сегодня все спускаются в архив, сегодня все хотят вспомнить, что было там, там, у того берега. Архив молчит, – нет, не совсем молчит, выдает какие-то цифры и факты, архив ничего не скажет про луг, залитый солнечным светом, и про Кэтти, и про – ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу.

И у всех от мала до велика срывается с уст:

– Кэтти.

Ну, или там Лиза, или Эльза, или еще как.

И – по всем отсекам, по всем коридорам, по всему челноку клич:

– Полный наза-а-а-а-ад!

Кто-то, правда, еще возразить пытается, ну вы сами посудите, какая Кэтти, откуда Кэтти, почему Кэтти, это когда было – Кэтти-то, а мы когда, – мы-то, от Кэтти и косточки истлели, и память сама, и…

Его не слушают.

Потом его пристрелит кто-то, потом будут искать – кто пристрелил, так и не найдут, да и не особо стараться будут искать.