Алекс Тарн - Ледниковый период

Пауза.

— Ну… не знаю…

— Вот и я сказал, что не знаю.

— Странный вы человек. С проблемой самоидентификации.

— Что вы имеете в виду? Что я меньше вашего понимаю — кто я и зачем я живу? Вот тут уже позвольте мне усомниться. И с самоидентификацией у меня полный порядок. Я себя с этой страной идентифицировал в полном здравии и по своему свободному выбору. В отличие, кстати, от вас. Вас ведь тут, видимо, родили? Вам ведь и выбирать-то было нечего, не так ли? Вы ведь, небось, слюнями обливаетесь, на заграницу глядючи? А? Что ж вы молчите, человек с железной самоидентификацией? Кто из нас двоих — странный?

Пауза.

— Так. Вот ваш пропуск. Идите. Вам позвонят.

— Нет, вы мне ответьте. Почему вы уходите от ответа?

— Послушайте, не мешайте работать. У меня сегодня еще трое таких как вы. Идите, я сказал.

— Нет, вы…

— Вон!!!

Старьевщик барабанит рукавами пиджака по «столу», затем «чиновник» вскакивает и проделывает круг диковинных па по сцене. Наконец, Старьевщик останавливается, запыхавшись. Он смеется.

(смеясь) Ну не цирк ли? Самое смешное, что джоб он таки получил. Как вам это нравится? Я бы в жизни не дал справку такому подозрительному субъекту! Знаете — почему? Потому что любовь по сознательному выбору — дело ненадежное, скользкое такое дело. Потому что он не умеет ее любить, эту землю; просто не знает — за что. Хе-хе-хе…

Начинает сворачивать костюм; аккуратно складывает его по частям.

Жара эта проклятая; незнакомые, дикие обычаи; бедность, безработица; черные люди в потных лапсердаках; непрекращающаяся война, смерть на каждом перекрестке; ненависть, ненависть, ненависть… как это полюбишь? За что? Есть причина? В Канаде не в пример красивше. В Германии не в пример удобнее. Зачем ты тут, Мусорщик? Йалла, табань! Весла на воду! Хе-хе-хе…

Весла на воду!.. Впрочем, с водой тут проблемы, кровь здесь — куда дешевле. Весла на кровь! Тормози, фраер! Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время плакать, и время смеяться. Время — собирать манатки; и время — разбрасывать их!

Подхватывает мешки с вещами, судорожно тормошит их, вытаскивает вещи, разбрасывая их через плечо во все стороны.

На хрена горбатиться? А? Я вас спрашиваю?!

Вытаскивает пару сношенных армейских ботинок, поднимает их перед собой, внимательно рассматривая.

Саша…

Бережно держа ботинки в руках, делает круг по сцене; наконец тщательно устанавливает их на пол, отходит в сторону.

Знаете ли вы, как стучат каблуки этих ботинок? Как стучат они по мощеной дорожке рядом с домом? Знаете ли вы, как стучат они, когда вы ждете его домой? Когда поздним вечером вы сидите в уютном кресле, вытянув к телевизору ноги в домашних тапочках, а за окном темь и слякоть, и дождь барабанит по наглухо закрытым трисам… и вы смотрите, как рональдо мочит эсмеральдо — в футбол или в баскетбол или в политбол, а то и просто на фоне полосатого дивана нескончаемой мыльной оперы, смотрите и вдруг ловите себя на том, что думаете вовсе не о рональдо, а о том, каково сейчас ему, вашему ненаглядному двадцатилетнему ребенку, там, снаружи, на всех ветрах этого недружелюбного мира.

И вы говорите себе, как всегда в таких случаях, что ничего тут не поделаешь, так уж заведено, да; в конце концов, он ведь уже не птенец, чтобы его защищать, хватит уже, смешно ведь, ей-Богу; да и кого ты можешь защитить, чучело?.. посмотри на себя в зеркало — сам ведь беззащитен, как птенец…

Да… только от этого не становится спокойнее; да и причем тут зеркало?.. как будто все это не известно без всякого зеркала… но тут рональдо забивает что там ему положено забивать в нужное место, и вы на время переключаетесь, затаптываете бойкими рональдиными ногами эту гнетущую шевелящуюся неприятность в самом низу живота. И тут… Господи Боже!.. да неужели!?.. — вы слышите стук каблуков его армейских ботинок по мощеной дорожке… ближе… ближе… и вот дверь распахивается, и он вваливается в дом вместе со своим чудовищным китбэгом и «Галилем» на широком ремне, мокрый, веселый, сильный, пахнущий дождем, ружейным маслом и всеми ветрами этого прекрасного мира. Ах!

Подскакивает к ботинкам, встает перед ними, обняв сам себя за плечи. В дальнейшем говорит за себя и за воображаемого сына.

— Хай! А вот и я!

— Что ж ты не позвонил, Сашка? Мы-то тебя и не ждем… мать вон спать уже легла.

— А чего вам зря мучиться, ждать, с ума сходить? С этими тремпами никогда не угадаешь — сколько времени у тебя возьмет добраться — может, три часа, а может — пять. Ну, как вы тут без меня? Соскучились? А пес-то где? А вот он, пес! Здорово, Заратустра, старый хрыч, глухая тетеря!

— Да погоди ты, Сашуня, оставь пса в покое… Как тебе вырваться-то удалось? Ты же в прошлую субботу приходил.

— Переводят на другое место. Дали пару деньков отдохнуть.

— Куда?

— Ну вот, сразу — куда… Не волнуйся, ничего страшного. На север, на Голаны — грязь месить.

— Значит, с Газой на этот раз покончено? Ну и слава Богу…

— А чего «слава Богу»-то? Там хоть экшен был… а Голаны что — скучища. Еще и в такую погодку. Скучища и грязища. Так что ничего хорошего.

— Ладно, давай в душ, переодевайся, я тебя покормлю. Суп будешь?

— Все буду. Пап, ты мне машину дашь?

— Когда? Сейчас? Двенадцатый час… Куда ты собрался?

— В паб. Мы с ребятами договорились. Ну что ты так смотришь… ну папа… Ну понимаешь, хочется немного «оторваться»… Всю неделю в луже пролежал, на Бейт-Ханун глядючи. Через прицел. Надо же и пожить чуть-чуть, правда?

— Правда, правда… Ладно, иди мойся… Я мать разбужу — пусть хоть посмотрит на тебя чуток…

— Бай!

Пауза.

Так оно и шло — от «хай» до «бай», и снова — от «хай» до «бай»… а между ними — осень, зима, лето, хамсины, дожди и снова хамсины, и рональдо с эсмеральдой в просвете домашних тапочек… и вечное ожидание — когда уже это, наконец, кончится?.. вечное ожидание — когда, наконец, застучат каблуки армейских ботинок по мощеной дорожке, и он ввалится в незапертую дверь, красивый, как греческий бог, со своим «Галилем» на широком ремне — «Хай! А вот и я!», растормошит сильными руками сонного пса, наскоро умоется, поест и умчится праздновать свою молодую веселую жизнь — «Бай!»

Так в точности было и в тот, последний вечер — он услышал стук каблуков и вздохнул, облегченно и сердито, и приготовился упрекать Сашку за то, что он опять не позвонил; только на этот раз шаги почему-то остановились у самой двери, и дверь не распахнулась, а раздался звонок, и он открыл, недоумевая — в чем дело? Их было трое, в армейских ботинках, и они пришли сказать, что Сашка больше не придет, никогда.

Он выслушал и подумал — удивительно… их трое… а он почему-то слышал только одну пару каблуков… не может же быть, чтобы они все шагали в ногу? А потом ему вдруг стало очень холодно; так холодно, как не было еще никогда в жизни, даже в самые морозные питерские зимы.