Феликс Кривин - Подражание театру

— Это моя профессия. Мне уже поздно ее менять, да и не хочется.

— И совершенно напрасно. История преступна, она античеловечна. И не суд истории нам нужен, а суд над историей.

— Но кто-то должен вершить этот суд?

— Ну, это уже решать не нам с вами.

Свидетель отошел от окна. Он подлил кофе себе и Следователю, вспомнив, достал из шкафа какой-то бисквит. Следователь поблагодарил, съел бисквит, выпил кофе. Откинувшись в кресле, достал из кармана коробочку мелких конфет, которые употреблял вместо курения. Свидетель составил ему компанию, закурив еще одну сигарету.

— Меня удивляет, — оказал Свидетель, — неужели вам не интересно знать, как раньше жили люди, что было до вас на земле?

Даже Кафзех — из людей, близких Схулу (по классификации Вейденрейха), — и тот интересовался, что было на земле до него. И когда палеантропы, свесившись со своих нар, слушали рассказы о далеком-далеком прошлом, Кафзех, немолодой уже прачеловек (по упомянутой классификации), пристраивался где-нибудь рядом и, будто бы следя за порядком, на самом деле внимательно следил за рассказами. Иногда он не выдерживал и сам задавал вопрос, и тогда ему приходилось обстоятельно все объяснять, потому что при всей своей любознательности Кафзех понятия не имел о самых простых вещах, бывших на земле до его появления. Да и о том, что произошло на земле после его появления, Кафзех имел самое общее понятие, так что возможности для познания мира у него были почти неограниченны. И он давал работу и глазам своим, и ушам — вот только мозг его не включался в эту работу… Впрочем, он был добрый человек, хотя в силу своей душевной малоподвижности и не был способен на добрые дела. Конечно, если б он жил в цивилизованном обществе, он бы и сам постепенно цивилизовался и научился бы сомневаться, тревожиться м сожалеть, но, живя среди людей своего типа, он ни о чем не сожалел и послушно выполнял все приказания. И когда Схул потребовал дать ему камень, тот самый камень, Кафзех послушно его принес, да еще спросил, не маленький ли, потому что можно принести и побольше.

— Сейчас меня интересует другое, — сказал Следователь. — Меня интересует связь между появлением у вас этого врача и исчезновением экспоната.

— Но такой связи не существует, не может существовать!

— Напрасно вы так думаете. Эти врачи — такие фанатики. Недавно был случай, один привил себе рак, чтобы понаблюдать за ходом болезни. Не исключено, что вашему доктору для чего-то понадобился древний скелет.

— Он не хирург, он невропатолог.

— Это важное обстоятельство, — сказал Следователь и записал это обстоятельство. — Конечно, невропатологу все эти древности ни к чему. Он и смотреть не станет на ваши музейные экспонаты.

— Ну почему же не станет? Как всякий мыслящий человек… Он смотрел, я ему показывал.

— Когда почувствовали себя лучше?

— Да нет, не вчера… — Свидетель замолчал, чтоб не сказать лишнего.

— И что же его особенно интересовало? — спросил Следователь.

— Его интересовало все. Он говорил, что неравнодушен к вещам, которые несут на себе печать времени.

— Неплохо сказано. Ваш врач, видно, неглупый человек, я бы сам у него полечился, если б вы захотели меня ему порекомендовать. Но вы не хотите… Нет-нет, я не настаиваю, профессор, я вообще не очень доверяю врачам, особенно тем, которых интересуют древности… Так что же он вам еще говорил?

— Он говорил… — Свидетель задумался, вспоминая. — Он говорил, что история человечества похожа на историю запущенной болезни.

Следователь кивнул. Ему понравилось и само выражение, и то, как в нем удачно связывались медицина и история, намечая возможное соучастие в том деле, которое ему предстояло раскрыть.

— И как же он предлагал избавиться от этой болезни? Путем хирургического вмешательства?

— Я же вам сказал, что он не хирург.

— Да, да, верно… Но у него должны были быть какие-то соображения. Как у всякого мыслящего человека… Вероятно, он их развивал… Ведь вы не однажды встречались?

— Не однажды… Но почему я должен вам отвечать?

— Можете не отвечать, — любезно разрешил Следователь. — Я понимаю, что если человек болен, то чем чаще приходит врач… Конечно, бывает затруднительно, если уж очень часто…

— Ему по дороге. Он здесь рядом работает в клинике.

— А, ну, конечно, если рядом… — сказал Следователь, записывая и это обстоятельство. Потом взял телефонную книгу и стал ее листать. — Да, что ни говорите, профессор, а такого врача, как был у нас там, теперь не сыщете. Без инструментов, без лекарств, и ведь сам едва волочил ноги… Все собираюсь съездить к нему… Цветы посадить… Да в этой суматохе разве вырвешься?.. Рядом… Рядом… — продолжал он листать телефонную книгу. — Какой был врач, как он умел поддержать человека… Без всяких лекарств… Рядом… Рядом…

Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого когда-то хорошо знал, так знал, как можно только там узнать человека, — смотрел и не узнавал его, не потому что его изменили годы. Там он был другим… Может быть, потому, что там не было телефонной книги, в которой точно записаны все адреса.

Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.

— Вот и все, — сказал он и улыбнулся. — Теперь вам нечего беспокоиться. Виновника мы найдем.

— Виновника мы найдем, — сказал Схул.

И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:

— Это сделал я.

Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя. И пусть не воображают, что когда-нибудь они изобретут паровоз, чтобы меньше ходить, или трактор, чтобы меньше работать. Пусть не воображают, что им позволят устраивать здесь цивилизацию.

Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеантропы стояли, не шелохнувшись, и каждый твердил:

— Это сделал я.

Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, который пролежал тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающий все живое.

— Это сделал я.

— Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?

— Это сделал я, — твердо сказал Свидетель.

— Ну, хорошо, — Следователь опять опустился в кресло. — Расскажите все с самого начала.

— С самого начала… До него нелегко докопаться, до этого самого начала…