Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

Не беседуют тут,
Не судачат,
Разве только вздохнут
Иль заплачут.

И стоит за окном
Небожитель.
Гимнастерка на нём
(Или китель).

Он стоит, как гранит, —
Обелиском!
И мизинцем скользит
Он по спискам.

У него, что ни взгляд,
Что ни слово,
Точно гири гремят
Стопудово!

Только даром три дня
Я потрачу.
Не возьмёт у меня
Передачу.

Выйду. Лампы во мгле.
У вокзала.
Жил отец на земле —
И не стало.

А всего-то было
У меня в мешке:
Бельевое мыло
В шерстяном носке,

Банка мармелада,
Колбасы кусок,
С крепким самосадом
Был ещё носок;

Старая ушанка,
Старый свитерок,
Чернослива банка,
Сухарей кулёк.

Ветер, ветер, ветер!
Да не тот совсем,
Что звенел на свете
Для иных поэм.

Нет, не он раскатам
Вторил мятежа,
Не на баррикады
Звал, снега кружа.

Этот — бил под рёбра
Финки поострей!
Это — ветер допра,
Ветер лагерей,

Ветер Магадана,
Что над тундрой выл,
Ветер безымянных
Скученных могил.

Нынче без уёма
У него разгул,
От тюрьмы до дома
Он мне в спину дул.

Вижу памяти экран,
И на нём наплывом —
Как меня за океан
Отшвырнуло взрывом.

Я живу в чужом краю,
Но уже годами
Я домой передаю
Свёртки со стихами.

А в стихах моё тепло
И души кусочки,
Я надеюсь, что дошло
Хоть четыре строчки.

И, быть может, потому
Я хоть что-то значу,
Что всю жизнь несу в тюрьму
С воли передачу.

Надо дальше жить, говорят.
Говорят — вспоминать не надо.
Лучше будь, как другие, рад,
Что достал кило мармелада.

Отдыхающий Пилат
Поедает мармелад.

Наслаждается Пилат:
Он большой начальник,
Посреди его палат
Новый умывальник.

Пусть невинного казнят
Иль ведут на муки:
Осмотрительный Пилат
Умывает руки.

Пусть рабы в цепях стоят,
Строят акведуки —
Обтекаемый Пилат
Умывает руки.

Надо дальше жить, говорят.
Говорят, вспоминать не надо
Озверело-угрюмый взгляд
Конвоира и блеск приклада.

Довольно. Я лгать себе больше не в силах.
Стою и кусаю от злости губу.
А кровный мой стих, что шумел в моих жилах,
Покоится важно в почётном гробу.

Как друга лицо, что до боли знакомо,
Лицо, что годами я в памяти нёс,
И брови густые крутого излома,
И этот несносно-заносчивый нос,

Я всё узнаю — только каждой морщине
Когда-то сопутствовал жест волевой
И друг мой всегда был взволнован — а ныне
Он даже не дышит, совсем неживой.

Казалось бы всё то же самое, вроде,
Но, видимо, я до сих пор не привык,
Что выглядит мёртвым мой стих в переводе
На жёсткий и сжатый английский язык.

Я опустил окно в автомобиле.
Был зимний день. И я услышал вдруг
Между ветвями: «Билли! Вилли! Билли!» –
Попискивало несколько пичуг.

Они о чём-то спорили по-птичьи,
Но на своём английском языке.
Был зимний день. И белое величье
Снегов сливалось с небом вдалеке.

И вспомнил я — такие миги редки —
Оставленное где-то позади:
«Выдь-выдь! выдь-выдь!» — просила птица с ветки,
А ей в ответ: «Уйди! уйди! уйди!..»

Проходит жизнь своим путём обычным,
И я с годами делаюсь иным,
И что казалось грозным и трагичным,
Мне кажется ничтожным и смешным.

Испуганная пролетает птица.
Гром тишину ломает на куски.
И мне теперь от красоты не спится,
Как не спалось когда-то от тоски.

Она задержалась у края стола,
Она на тарелку сардинку брала.

Она наклонилась в полуоборот.
Её вероломный запомнил я рот.

Однажды в компании, нежно-пьяна,
В такси умилённо болтала она.

А раз её видел я в зимнем пальто…
Пусть всё это так, но всё это не то,

Я знаю, какие-то это куски
Моей ненасытной последней тоски.

Я мог рассказать бы намного верней
Об Анне Карениной, а не о ней.

Я знаю, что несколько раз для неё
На сцене лицо загоралось моё,

Я знаю, меня не забудет она
Сидящим с бокалом вина у окна,

Но всё это тоже какой-то кусок, —
Рука на весу, поседелый висок,

И временем всё, как водой, залито,
И знает она, что всё это не то,

Что нам не составить во веки веков
Картины единой из разных кусков.

Они горят оранжево, багрово.
Их ветер только что с ветвей сорвал.
Меня ты, осень, обступаешь снова,
Как пушкинского рыцаря скупого
Блистающий монетами подвал.

Мне это тоже не досталось даром!
Пусть не ценою слёз или невзгод,
За эту осень с раскалённо-ярым,
Кидающимся под ноги пожаром,
Сполна уплачен жизни целый год.

Но незачем жалеть о том, что тратим,
О том, что каждый миг мы отдаём
Садам, дроздам, друзьям, стихам, объятьям.
Что временем за красоту мы платим,
Пока нам вечность не построит дом.

Ты послушай рёбер гуд, рёбер гуд —
Это сердце — Робин Гуд, Робин Гуд!

И стучит оно, стучит оно в лад
С романтическим размером баллад.

Нахлобучивши шапчонку с пером,
С луком, стрелами, ножом, топором —

За кустами ты залёг, говорят,
И шерифа разгромил ты отряд.

И с ватагаю весёлых стрелков
Ты от виселицы спас бедняков!

Лук подняв и тетиву натянув,
Скольким стрелам окровавил ты клюв?

Ты смотри не повстречайся ни с кем
По дороге в Ноттингем, Ноттингем,

А не то, тебя петлёй одарив,
Посмеётся над тобою шериф!

А вокруг тебя — и дуб и орех,
Солнце ломится сквозь сотни прорех,

Веселится твой разбойничий стан,
А на вертеле коптится кабан.

И друзья твои уселись на пнях,
И отплясывает беглый монах,

И подружка твоя розы свежей,
Каких хочешь проведёт сторожей!

Век за веком под шервудской листвой
Буйный табор собирается твой.