Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

и меряя взором перо,

он с этим смыслом раскаленным

не думал, что полдень разрушит окно.

но, оттолкнув прозрачных сторожей,

вонзилось два или три количества

ножей.

1-й:

лучи февральские казня

и уставая торопливо,

дал бал, где целый сумрак дня

чреда зеркальная продлила

2-й:

тут были игроки: один известный шулер

и неизвестных три, какой-то хмурый князь,

который думал вслух: о полночи спрошу ли,

или часы пробьют, на призраков косясь?

3-й:

а на стене висел внук этого портрета —

в парадном парике, в парадной тишине.

и даже сумрак был, состарившийся где-то,

закутавший плечо в гвардейскую шинель.

4-й:

да это же сам граф! я его сразу узнал

по вашему описанию.

другим своим концом даль упиралась в небо,

там долго облака держались на весу,

и выбор был у них: либо казаться, либо

на самом деле быть, явив свою красу.

ну, они выбрали неизвестно что, какой-то

пустяк.

я окна растворил, пыль с местными лучами

давай во всю плясать, кружиться и сверкать,

но вдруг портрет пожал портретными плечами

и вскинул свой лорнет — февральский не

опять.

ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —

парадно усмехнувшись, сказал с черной

трещиной в эполете: «шорт знает што!»

и пыль сразу остановилась в своей пляс

ке, лучи выпрямились и словно адъютанты

вытянулись в струнку вдоль стен. Он

гаркнул: «шорт знает што!», то есть по

яснил свое предыдущее замечание. а я

стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве

ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом

или в «шорт знает» каком? Оцепенение

длилось долго — судя по тому, что уже

девятисотые годы забрезжили за окном.

граф поправил съехавшую с плеча шинель,

убрал стеклышко и вновь очутился в сво

их временах. только кончик шпаги случай

но остался здесь, но я его быстро за

двинул на свое место, граф сказал: «мер

ши!» и на этом окончательно замолк.

3-й:

ну а что же вы?

2-й:

ну а что же он?

1-й:

ну а что же все?

4-й:

еще он хмурился сильнее

при виде множества минут,

деливших темень. а над нею

струился полночи лоскут.

он голубел последним хладом

созвездий черно-голубых,

и времена струились рядом,

неся небесные углы.

бесшумно взламывая окна,

лучи входили без коней,

и ржанье теней одиноких

снаружи слышалось темней

у берега воды — бескрайней и суровой —

я пристально стоял, рассеянно смотря.

и пряжка, и каблук, и весь ботфорт мой новый

казались в этот день особенно не зря.

могущество весны не только в ее власти,

оно во всем ее безбрежно-остальном:

когда хмелеет кровь, и медленные страсти

готовы весь февраль перевернуть вверх дном.

о шпаге что скажу? она со мной бесследно,

безвыездно со мной — особенно тогда,

когда в пылу вскипев какой-нибудь беседы,

вонзаю я клинок в виновного врага.

но медленнее всех и черно-голубее

одна ночная страсть: иззвездно-глубока,

она скрипит равно и князю и плебею —

то ангельским крылом, то дверью кабака.

о шпорах что скажу? они — как и все шпоры —

то густо моросят, то огненно слывут, —

особенно вчера, когда врубились хором

в необозримый строй гарцующих минут.

здесь все ее: все дали-каторжане

и эти облака в грохочущих цепях,

и даже конный луч, и утреннее ржанье —

как брошенная тень в полночных торопях.

о парике? но пусть он о себе сам скажет —

дождь свежезавитой, затмение и гром —

о стеклышке огня, замазанного сажей,

о черной желтизне с простреленным углом

привыкли сумерки к началу,

к его безвременной игре,

когда окно насквозь звучало,

словно лучи горящих треф,

словно воздушные примеры

какой-то ангельской зимы,

какой-то снежно-белой веры —

сквозь полдня хладные дымы.

вдали был шепот слышен дальний, —

глаза едва ли здесь при чем,

и, словно младший стон зеркальный,

двоился сумрак за плечом.

восток февральский полуночный,

не ты ли в воздухе горишь?

не твой ли холод, обжигаясь,

созвездья сбрасывает с крыш? —

туда — в бездонные провалы

ничейной памяти седой,

чтоб, отразившись бесконечно,

сверкнули древнею водой.

так пусть же холода немого

объем наклонится сильней —

пока века не изнемогут

в своей непрошенной длине

казалось, всадники задумчиво бродили,

пред тем как спешиться и огненно уснуть.

и поздних облаков темнеющая сила

последним небесам прокладывала путь.

тогда прибрежный час — тот, что казался старше,

закончился на миг, но долгая вода

и долгие века и огненная башня

за цокотом копыт исчезли навсегда.

то черно-голубой, то хладно-безымянный,

где ветер возвестил знаменам ранний цвет,

не к прежним ли холмам их шелесты взывали —

безбрежные на слух, безгневные на нет?

все небо в облаках,

все облака на небе,

и если поздний час

закончится собой,

то белые гряды,

как одноглавый лебедь,

не к сумраку прильнут,

но к вечности ночной.

на вспыхнувшей волне

фонарного прилива,

покачиваясь, даль

уже уходит в близь,

и лебедь к временам

плывет неторопливо,

чтоб белые века

с багровыми слились

так конь и всадник думают одно, и ветер

им шумит про поздние изъяны и черной

высоты показывает дно, чтоб звезды вызво

лить из ямы.

мне рост не позволял не думать — его

гвардейская верста, и луч ломал свой

светлый локоть, хотя и мысль была проста.

я думал: отчего весенний? и сам же шпорой

отвечал: все звуки там, где нет всех зву

ков, а лишь отточенный металл.

вдруг один из портретов ожил, а мне пока

залось, что это вся стена оживает.

(в парадной зале был тот сумрак, который

в зале был парадной).

расшитого камзола клубился полумрак, и

шпаге, вышедшей на волю, было безмолвно

так!

обычай говорить — не такой уж древний.

гораздо древнее — молчать.

нахмурив рану золотую, он молча призрачно

смотрел — туда, где гром, отложенный на

завтра, и тучи срезанный предел.

вдруг слово губы очертило своею крат

костью стальной, он произнес весьма

учтиво: «гм-гм!», и холод выпрямился

остальной.

потом прошли века, как долгие

минуты,

и доживала тень свой серебристый

час,

и тени были необуты — для

тишины

оглохших глаз

над голубым столом,

где ночь оцепенела,

игрально-тусклых звезд

рассыпались ряды,

и ветер золотой,

как карточное дело,

собою поражен —

зеркальным и седым.

тогда какой-то миг

свой профиль торопливый

напрасно наклонить

пытался над игрой, —