Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

глухи, как крепнущая сталь,

и сумрак внемлет: не стена ли

отверзла древние уста?

где даже древние просторы

не помнят первого огня,

его отсутствия простого

в холодных выгнутостях дня, —

там лишь фонарные преданья

бросают кажущийся свет

на близь, на стынущие дали,

на тишину, которой нет

это стихотворение — интермеццо — пре

лестно уже тем, что оно безрифменное.

но хотелось бы, чтобы оно было еще

чем-нибудь прелестно.

но чем же?

может быть, своей краткостью?

но как же краткостью, когда оно уже

весьма и весьма растянуто.

тогда, быть может, своей растянутостью?

но оно еще не настолько растянулось,

чтобы это стало невыносимо прелестным.

так что же делать — продолжать его или

закругляться?

читатель, что скажешь ты?

когда полночный миг

примчится издалека,

чтоб стал полночным вид

из твоего окна,

а утренний норд-вест

продлится одиноко

до этой темноты,

которая одна,

когда из всех оград

лишь многие посмеют,

и полночи и тьмы

коснувшись, не сверкнуть,

а самая из них —

отчаянно и смело —

и вовсе позабыть

чугунно-древний путь,

ты засвети свечу,

чтоб твой настенный профиль,

как дышащая тень,

времен не узнавал,

чтоб вест твоих волос

норд-миг волшебно пролил,

скрывая детских дум

светящийся овал

стояли звезды где-то там, где небо густо

называлось — на страх восточным северо-вет

рам, которым быть не позволялось.

но отчего — вы скажете свистя — нельзя им

здесь остановиться или хотя бы сверху

вниз подняться или опуститься?

ответ готов, вернее не ответ, а просто

почерк неготовый выводит свой корявый

свет, не зная, есть ли вы и кто вы.

странная штука — нестранная ночь, такого

даже не бывает, и поэтому столько стихов

чуть левей, чуть левее летает.

им нет названия, им нет востока, им нет

даже первых секунд, будет облако сниться

босое, будет ветер всю жизнь свою дуть,

и холод весь час свой скитаться, пока

восток не оборвется —

как горизонт или как струна

шаги вспоминали о пройденной ночи,

вдали голубела холодная даль,

был призрак востока, как флюгер, неточен,

но ветер и рвался совсем не туда,

но ветер и рвался совсем не оттуда,

откуда шаги вспоминали себя,

и сталь по ветвям возвращалась откуда,

осенние листья кроваво любя

когда, надев парик балтийский,

Луна выходит из воды,

куда ее Фруйяр затиснул,

почтив фон Гумбольда труды,

когда вселенно и невинно

она доказывает всем,

что прав был лишь наполовину

в своей гипотезе Уэнсем,

тогда и я, как некий Розбах

прильнув к волшебному стеклу,

гляжу как ночь вдевает воздух

в Брамсей-Ойшлотскую иглу

о, левая слеза,

из левого ты глаза

течешь, как белый день

из правого окна.

я в этот правый день

не чувствую ни разу,

какая будет ночь

и будет ли она;

как правая слеза,

она сверкнет наверно,

наступит ранний миг

и долго будет тут,

покуда спин своих,

заплаканных чрезмерно,

оконные глаза

во тьме не разогнут

в старинных днях так мало прока,

так много бронзового в них!

и эта бронза издалека

звучит для призрачно-живых:

для древних зданий потемневших

и для оград и для дерев

и для лихих фланеров пеших

и для лихих исконных дев

где время коротко и странно,

где каждый миг уже настал,

где воздух сумеречно ранен

и опирается на сталь

мостов чугунно-черно-нежных,

там только прошлая вода

то вспоминается все реже,

то не смолкает никогда

был сумрак, кажется,

часы ходили смело,

лишь холода зеркал

боялась новизна

и если бы взглянуть

в одно из них посмела,

то только б через век

была отражена.

о, этот странный век —

прозрачно-отдаленный!

он будущих ночей

отторженность сулит,

и столько прошлых туч

таят его объемы,

что цокают дожди,

взойдя на камень плит.

в ответной тишине,

как в паузе ответной,

для цокающих дней

есть дробных чисел ряд,

и темно-белый луч,

не ведавший об этом,

казалось возвещал

все сумерки подряд

окно отворилось с безоблачным стуком,

и ветер устал повторять

треть полдня вечерне-осенне-простую,

листая безумно тетрадь.

никем не замеченный холод замечен,

замечен — но снова никем,

и, звонко узнав повторившийся вечер,

как колокол, смолк вдалеке

дождь присылает секундантов —

двух неноябрьских повес:

один — сентябрьский дотепа,

другой — декабрьский балбес.

прозрачны оба и стеклянны,

и ростом выше всех минут,

и ростом выше всех мгновений —

тех, что невидимо растут.

и чем прозрачней это сходство

и чем стекляннее оно,

тем ослепительнее вызов,

и тем полночнее окно.

созвездий беглых без названий

так много в небе в этот раз,

их безоружное сверканье

вооруженный ловит глаз.

но, отложивши телескопы

и взяв гусарский свой лорнет,

я, наконец, моим повесам

бросаю грозное: привет!

один — сентябрьский — взволнован,

другой — декабрьский — тем бо.

один — бормочет стих Бодлера,

другой — декабрит из Рембо.

меж тем, сквозь грохот отдаленный

был отдаленный слышен цвет,

его оттенки грозовые

казались синью многих лет,

его созвездья и названья,

встречаясь в разной темноте,

ломали раз погасший воздух,

чтоб разломать его затем.

но отдаленнее, чем грохот,

и отдаленней, чем Бодлер,

казался ливень. наклонившись

в глухом таинственном седле,

он отдалялся, словно полночь,

и приближался, словно ночь...

(походка всадника такого

могла ль чего-нибудь не мочь?)

его ночные секунданты

в лорнете высились моем:

поодиночке — фехтовально,

по-огнестрельному — вдвоем...

он был ночней, чем само время,

он был дневней, чем ночь сама,

он сумрак, сломанный недавно,

опять задумчиво ломал.

смывая время с циферблатов

тяжелых башенных часов,

хотел он будто саму вечность

закрыть на каменный засов.

его задумчивая сила

была так вогнуто-стальна,

что я, лорнет забросив в ножны,

стал неподвижно и стал на-

против грохочущего цвета

с его оттенком роковым,

чтоб род оружья выбрать вместе —

безалкогольного, увы!

Владимиру Горбатенко

селедка как золото блещет

в большом океанском краю,

и нет у меня чемодана

чтоб выразить скорость мою.

на крыше ночного вагона