Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

ветрам ли не унять

курантовы порывы,

похожие на хрип

прошедшего сквозь строй.

ветрам ли не шагнуть

к мостам чугунно-кратким,

не изменить судьбу

и почерк древних вод;

о, хладное число

из долговой тетрадки!

кровавая река

ее бездонный брод

чем остальнее даль,

тем цвет все голубее,

но чем чернее цвет,

тем отдаленней сталь.

и, кажется, строка

кончаться не умеет

как только вопреки

тому, что день настал, —

как только вопреки

ночному голубенью

прозрачно-черных звезд,

безумно-детских глаз.

о, серебристый шаг!

о, звонкие ступени!

и вечная листва —

увечная сейчас

окажется ли сном

чугунная ограда,

окажется ли явь

чугунной высотой,

ни ветру ни листве

поводыря не надо,

чтобы закончить путь

отчаянно-простой.

из белого уйдя

и в черном замирая,

какой-то краткий час

стал тенью тишины;

казалось, близок край

предсумрачного рая, —

настолько хрупко явь

опережала сны, —

настолько в небесах

или почти над небом

прохладных облаков

заканчивался путь,

настолько над челом

безумно-детски-бледным

не смели времена

предсумрачно сверкнуть

древнее осени,

древнее всей ограды

казался этот час

нечерно-голубой,

то звонко вдалеке

то приглушенно рядом

светлел его чугун,

не узнанный собой;

и правда: отражен

рекою слишком хладной

и слишком в этот раз

и слишком в эту ночь,

он оторвать не мог

зияющего взгляда

от этого стиха,

зиявшего точь-в-точь

светлее стольких вод —

полуночное слово!

и лишь фонарный плеск

неслышнее его.

все чудится всему,

здесь ангел замурован,

иль эти два крыла —

тень навсего-всего?

прелестное дитя,

когда вопрос неслышен,

то крылья — не ответ,

а лишь случайный звук,

сквозь огненную толщь

прозрачно холод дышит,

не ведая воды

невызволенных мук,

а время наготу —

свою и всех созвездий —

так медленно спешит

за башнями укрыть,

что только облака,

да ангел неизвестный

багрово доживут

до утренней поры

слова то звонко, то никак

осенний смысл разъединяли:

небес заоблачный чердак

набит неконченными днями.

а ветер, вместо крыш железных,

срывал железные места —

покуда ливни с неба слезут,

чтоб встать у древнего моста.

по обе стороны его

два ливня каменно устанут,

чтобы не вспомнить ничего,

уйдя в ноябрьские страны

о, туча, ты уже уходишь,

твой путь вечерне-серебрист,

ты даже запад не находишь —

там, где осенний дремлет лист,

ты даже завтрашнего края

небес и выступивших стен

коснулась, облачно не зная

о злато-огненном кресте.

не оттого ль, что миг тогдашний

был на два ливня рассечен,

часы на вспыхивавшей башне

чуждались каменных времен?

вдруг ни один из дней

совсем не стал осенним,

лишь ночи иногда

светились, как сентябрь,

и долгих фонарей

струящиеся тени

входили то в листву

то лишь в самих себя,

да ветер никакой —

или почти восточный —

срывал последний хлад

с темнеющих ветвей,

как будто не чугун,

а сама ночь не хочет,

чтоб призраком оград

он сталкивался с ней,

да медленная кровь

с ее неспешным цветом,

да черная река

с ее неспешным днем,

да будущая ночь,

оставшаяся где-то —

как будущей весны

ноябрьское дно

здесь воздух в глубь себя

уходит, вечерея, —

с одним лишь фонарем

с одной лишь темнотой,

как будто вглубь ведет

безмолвная аллея,

касаясь тишины

старинной и густой.

и черная листва —

когда-то золотая,

о белом далеке —

когда-то никаком,

не помнит ничего

и лишь звенит, слетая,

чтоб тронуться туда

с ноябрьским ветерком

еще не ночь, но уже день,

еще не хлад, но уже холод,

и ветер горбится везде,

где только ветви свищут голо,

и свет топорщится на них,

и сталь листается стальнее

мгновений черно-голубых,

на голых сучьях леденея

звучит, как множество безмолвий,

ноябрь — безлиственный давно.

ее обычай сероглазый —

смотреть в холодное окно,

где немигающего ливня

и взор и утренняя сталь

пронзают сумрак запоздалый,

как плоть последнего листа

еще была не ночь,

еще был день старинный,

еще во льду реки

крепился лунный свет,

а ветер с фонарем —

прерывистый и длинный —

уж рыскал и искал

среди весенних лет,

он имя называл,

фонарно искажая

и цвет его и смысл

и даже белизну,

но знали лишь часы

да полночь небольшая

да черная вода,

где сумерки блеснут,

где отразится миг

во всем своем дрожаньи

во всем своем везде

во всем своем всегда,

где крылья, что фонарь

прерывисто держали,

уже не исказят

горящего следа

любимое слово — однажды.

любимое время — сейчас.

мне будущим кажется каждый

вечерне-законченный час.

и если бы время не знало

не знающих времени стен,

оно бы стремилось к началу

сквозь каждый небудущий день

ночь скрылась за углом,

а вместе с ней исчезли

и эта темнота

и этот странный день.

кареты шелестят,

и кони скачут резво,

но неподвижен час —

на башне и везде.

беззвучны облака,

безоблачные звуки

как будто стерегут

весенне-хрупкий лед —

чтоб эта тишина,

проваливаясь звонко,

разламывала слух

слегка наоборот.

еще есть столько звезд

в запасе у безмолвья,

еще есть столько слов

(в запасе у кого?),

чтобы в толпу дождей

врубившись стаей молний,

не ведать: этот смысл

прощальный для чего?

о, темный циферблат

вознесшийся сурово,

о, выступивший час

на башенном челе!

как будто некий цвет,

безмерно старше крови,

себя сквозь холод туч

услышать повелел

закончившийся миг

не сразу исчезает:

сначала он вблизи

наставшего парит

и ластится к глазам

то чистыми слезами

то, словно некий луч,

надламывая вид;

но не найдя себя

в зеркальном отдаленьи,

в надломленной близи

испытывает взор:

и если двойника

лучом не одолеет,

то холод чистых слез

продлится до сих пор

где век колеблется все тот же,

где время в ливнях истекло,

где полдень блещет непохоже

сквозь полночь, воздух и стекло,

где дождь, мимо окна шумящий,

свергает небо с высоты,

где ветер — призрачный и нищий —

безлюдно трогает мосты,

и где ответные стенанья