Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

и причудливые тени

от неверия бород

заметались, полетели,

и ликует серебро.

и чело украсил инок

желтым обручем кувшинок,

не молитва и не сказ,

это — правда синих глаз.

сестры-рыбы льнут к оконцу:

это шелест слышен чей?

сквозь стрекоз пробилось солнце

голубым снопом лучей.

звона блещущие слитки

зарывались тихо в ил,

где полночный страх завил

дом отшельницы-улитки.

где русалкиным ресницам

брошен синий невод сна,

монастырская темница

тишиною поросла.

колыхнулся и поник

рыбы-сторожа плавник.

с связкой звонкою лучей

от темниц и от подвалов,

от подводных светлых залов,

от сокровищниц ночей.

и русалка встрепенулась,

снам прощально улыбнулась.

звон все медленней и глуше,

мудрость раковины — слушать

и сплетать в жемчужный дым

тайны неба и воды.

больше деве не спалось,

стража глаз мигнул и ожил,

так печален и тревожен

был обряд ее волос.

бледный луч уже потух,

каждый волос — это дух,

тихой зеленью блестят,

песнь от темени до пят.

солнце село за лесами,

дымный гребень ей оставив.

над водой гадали звезды,

рой судеб чертили воздух.

дева шепчет: ночи ради!

и протягивает пряди

умоляющих волос.

око сторожа зажглось.

он гремит клешнею рачьей:

стала ласкова, добра.

подкупить и одурачить

хочет стаей серебра...

духи-волосы густы,

спит подводный монастырь.

лунный луч коснулся слуха,

рыбы светлые стоят,

и в питье печальных духов

льют стрекозы синий яд.

дуновение сосны —

и пронесся запах хвои

над молящейся травою.

заблестели рыбы-сны.

елей ночь стоит густая,

разметавши хвою звезд.

и икону держит стая

чуть колышемых стрекоз.

синий блещущий оклад.

под водою слышен клад,

слышно пение и звуки,

как в тоске ломают руки,

как баюкает вода

древних раковин года.

даль с ними и со мной, с собой — дожд

ливой.

оттуда приходят осенние дни, чтоб этот

холод справедливый коснулся тех, кто

не одни.

вы ночь? — спросил я глухо.

она ответила: всегда.

стальным плечом коснувшись слуха, словно

клейменая звезда.

скажи мне рой твоих мечтов, твои про

зрачные педели, пусть сваи гордые мос

тов и ветер напрочь опустели.

кто, как безмолвный и каменный вид, себя

дает воде чугунной?

ссутулив очи, он молчит для отражений

семиструнных.

час подошел к облакам, к полночи, зла

том сверкнув, холода вогнутый храм в

воздухе водном разув.

пусть смысл уйдет в какую-нибудь даль:

там ему место.

вот случай: если утра сталь запнется

судороги вместо

был славный, непрошедший день.

лучей имена ликовали,

и свет гремел на наковальне,

и опускала молот тень.

я в этот миг кузнечно-страшный,

полуоглохший-полунет,

вдыхал седеющие башни,

зари откашливая след.

и мощные узлы ограды

метали копья на бегу

в — чтоб воскресая был не рад он —

веков простуженный чугун.

о, поздняя моя отчизна!

о, слово умершее вслух!

какой усмешкою ты вызван,

созвездий сгорбившийся дух?

портрет художника.

его глаза лежат как глыбы на белом возду

хе вокруг, в петлице холод отличился сво

ими лепестками вдруг.

художник говорит, слова с порога сразу в

тишину, ломая цвет старинного объема, взя

того в турецкий плен нести свой жбан.

ему отвечают и говорят и внемлют, он опе

режает даже ход, но вдалеке свет песнь

свою заводит о редких ноябрях в такой

пронзительный след.

и невеста его — большая цветная, в руке

громоотвод, чтобы гроза смела сюда свой

звук избавить, ее походка отвечает той

нескольколетней глубине.

она художнику легонько замечает:

здесь много странного и много никакого,

особенно вдали, где неба кривизна, ты

здесь внутри своих же дней, они хотят

твоего узнать сомнения, чтобы опериться

и греметь сильней. ты слышишь же что я

тебе нашептываю?

он отвечал художник без портрета:

невеста, о громче многих вод шумит столич

ный ливень, железными струнами, любой по

павшейся высотой, о облако без смысла и

без ножек и без ножей наточенных туда! я

слышу что открыты стекла что зрение горит

от чехарды что битва за четверг проиграна

старухой-янычаркой и что болит от дней

светила легкий круг.

она ему невеста возразила, но кратко, что

бы лопнуло сильней чтобы судьбы кривая

рукоятка пришлась как раз на уровне всех

лет.

крррых!

и тотчас луч без полдня оказался, своей

реки не чувствуя на дне, и только рост

его гвардейским назывался и только мысли

строились в карре

когда удар весны совпал с раскатом кровель,

чугунные лучи скользнули по воде,

и черные мосты, подчеркнутые кровью,

повисли как времен невидимый предел.

он означал ничто, он был прозрачней ночи,

слегка касаясь звезд, слегка касаясь нет,

и, будучи ничем, был, как ничто, отточен,

последней белизны подчеркивая цвет

вот поцелуй на мосту

горит чугунными краями,

там падает взгляд отродясь:

я сам с железными краями.

одиннадцатым плачем воздух отдает,

он отдаст четырехмачтовым воем.

что ж, смелость удвоим

или высоту?

взгляд к ноябрю прикоснулся двумя стами,

из окон воздух виден весь,

там крыльев сломанными устами

горечь коснулась или резь?

здесь столько неравных сил,

столько всего!

и если ангел спросит: почему

кровь цветом своим прощает?

то тяжесть равная уму

себя в созвездья обращает.

он отдаленно замолчал, там стужа остывала

и чей-то шепотом металл себя отвинчивал

сначала.

это верная степень резьбы,

которая наутро вспомнит:

она молчала, и звуки о шагах стонали,

о ветренных ветвях, где неба глубина

звенит, как весть о колокольной воле.

ты устоишь в колеблемых словах

и станешь севернее и седее,

и дня могучий страх

сквозь небо вспыхнет веселее.

ведь год — не время

и не лишь кусок луча,

а только стремя,

когда века во весь опор звучат.

и мчится сам воздух будуще-старинный,

и над огнем не ночь, а призрак фонариный

чьи это лошади? копыта отвечали,

стуча решетками по кованой воде,

где голубой восток, оттиснутый на дали,

невидим, словно гром в раскатистом седле.

но эхо тишины, еще себя не зная,

уже в стальной воде увидело глаза,

и в конские зрачки, как тень его седая,

входила, задремав, безумная гроза

в прогулке поздней шаг печаля,

и от небес отламывая неба,

ты видишь осень не в начале,