Карл Гуцков - Уриель Акоста

На море ветреном не прочно счастье!
Пишу здесь цифры в бурю и в грозу.
Гроссбух — не руль у корабля! Итоги
В мгновенье ока сокрушит волна.
Подсчет лишь в тихой гавани возможен.

Вот эта книжка много мне милей!
Картины, статуи и архитравы,
Фонтанов хитроумная игра,
Создания прекрасные искусства —
Все это, все расценено вот здесь.
И даже выше биржевых тарифов!
Вы живописцам ставите в упрек,
Что дороги чрезмерно их картины?
Ну, можно ли картину оценить?
Мы платим не за холст и не за краски,
И не за время, не за труд мы платим,
И не за гений живописца — нет!
Он если б только мог, то нам охотно
Свое творенье подарил бы сам.
За обладание картиной — платим!
О, тайная, пленительная страсть!

Какое счастье — одному владеть
И наслаждаться красотой творенья.
Ни праздный взор невежды, ни глупца
Слепое любопытство не коснутся
Того, чем ты любуешься один!
Здесь, на земле, где в повтореньи вечном
Все пребывает, для себя иметь
Прекрасное единственное «нечто»,
Единый подлинник, известный всем,
Которым ты, как верною подругой,
Столь безраздельно можешь обладать!
А люди смеют толковать о цифрах!
(Возвращается к столу, к счетной книге.)
И все ж, когда не сходятся они,
О них нельзя забыть… Опять — заботы!..

Я вас ищу и вас не нахожу…
От нас уединившись, вы исчезли…
Вы столь печальным кажетесь, отец…

Ты думаешь, что я кажусь?

Устали
От тяжких жертв? Вам столько пережить
Пришлось за эти дни.

Сама ты знаешь,
Что только на несчастии других
Возможно счастье…

Тот, кто отлучен,
Войти отныне не посмеет сам
В жилище матери родной, однако
У вас, отец, он получил приют
От ярости безумной фанатизма, —
Как будто сыном стал вам Уриель!
Вас называют черствым человеком.
Ведь люди видят скорлупу души —
Никто не знает нежной сердцевины.

Дитя! Меня ты слишком превозносишь.
Акосту защищал не для него;
То сердце, что не может подчиниться
Общественным обычаям, Юдифь,
Мне чуждо; я любить его не стану.
Но дорог он тебе, и вопреки
Приличиям, ты это показала.
Об этой сцене даже вспоминать
Я не могу.

А я живу лишь ею.

Как только отречется Уриель,
На брак с тобой я дам ему согласье.
Твоей любви я не хочу мешать,
Причину мягкости моей — ты знаешь.

Причина мне известна: это — я,
Любовь ко мне в отцовском нежном сердце
И чувства человеческие в вас!

Ты заблуждаешься, дитя! Хоть к людям
И не питаю ненависти я,
Все ж их любить не нахожу причины.
Я их изнанку вижу хорошо.
Жить для себя и только для себя!
Тому уже пятнадцать лет, однажды
На бирже слух разнесся роковой:
«Манассе Вандерстратен разорился!»
И тотчас же оповестили всех:
«Банкротом стал Манассе Вандерстратен!»
На грош участья, горы поучений,
Улыбку здесь, а там пожатье плеч —
Вот все, что после кораблекрушения
Я вновь нашел.

А мать моя, отец?

Священна память той, что мне сумела
Вновь мужество вдохнуть для новых дел!
Лишь год еще ей улыбалось солнце,
Затем почила в господе она,
Не выдержав невольного притворства,
Что ей пришлось влачить. О, черствый мир!
Кто испытал нужду, тот знает твердо,
Что помощи от ближнего не жди,
Что только сам он да его жена
Свое благополучие куют!
Тогда среди домашнего уюта,
Любя покой, уединился я!
И горько мне, когда наш мир суровый
Стучит в мое безмолвное окно.

Де-Сильва просит доложить, что скоро
Сюда пожалует.

Де-Сильва?

Да!
Где Уриель?

Он — там, где вы велели.

Что ж, поколенье молодое — вновь
На стариков ты жаловаться будешь?
Мы, как всегда, помеха на пути?
Де-Сильва благосклонен к Уриелю.
Он ищет примиренья между ним
И синагогой, он смягчить желает
Гнев дикий Иохаи. Так беги
Звать Уриеля!

О, отец, спасибо!
Когда бы подвиг я могла свершить!
Стыжусь, что лишь услуги принимаю.

Так позови же друга своего.

Не будь суровей, чем ты есть на деле.
Искусство любишь пламенно; зачем
Цветенье сердца своего ты прячешь?

«Когда бы подвиг я могла свершить!»
Но подвиг тот, что ей грозит мученьем, —
Конечно, исключает… Вот — де-Сильва.

Благодарю за посещенье. Вы
Покой и мир в мой дом внести хотите.
Не нужно жалоб и упреков злых!
А главное — поменьше утешений!

Вы от страданий прячетесь, чудак,
И именно поэтому страданья
Вам не дают покоя никогда.

В Совете Трех беседовали вы?

Я к вам пришел сейчас из синагоги.

Готово ль все для отреченья там?
Покончить с делом я хочу скорее,
Чтоб запылать сильнее не смогла
Слепая ярость черного безумья.

Безумьем вы считаете все то,
Что верой я зову.

Ужели мщенье,
Что мне грозит, интриги и вражда,
Все это — дело веры? Перестала —
Заметил я, — мне кланяться теперь
Вся клика Иохаи; ищут жадно
Лишь случая на бирже, чтобы мне
Вред нанести и ранить побольнее.
Коли торговца взять за горло, — он
Легко пойдет ко дну…