Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия

Воронкова.Мое?

Косавец.Именно ваше.

Воронкова.Ну, а вы-то как думаете? Ваша-то мысль какая? Делать?

Косавец.Да, делать.

Воронкова.И делайте, если нужно. Раз так — мы согласные. Мы же не враги свому мужу! (Поднялась, собираясь уходить.)

Косавец.Минутку, Маргарита Васильевна. Мы должны зафиксировать ваше согласие. Вот бумага, вот ручка. Пишите: «Я, Воронкова М. В., не возражаю против проведения моему мужу, Воронкову Ф. А., спинномозговой пункции». И подпись.

Воронкова.Спинно… Чего?

Косавец.Спина и мозг. Отсюда — спинной мозг. Спинномозговая пункция.

Воронкова (пишет). Через «цы»?

Косавец.Именно через «цы». И подпишитесь.

Воронкова (подписав бумагу). Я могу идти?

Косавец.Пожалуйста.

Воронкова (направилась к выходу, потом вернулась). Вы, доктор, завтра зашли бы к нам в магазин. Часов в восемнадцать. Кур французских выкинут, и лечо будет.

Косавец.Хорошо, я скажу жене.

Воронкова.Я вам парочку оставлю.

Косавец.Спасибо большое.

Воронкова.Они уж потрошеные…

Косавец.Хорошо, хорошо. До свидания.

Воронкова ушла.

От этих милых бесед с родственниками с ума скоро сойдешь! «Кур французских»! Рем, а зачем эту штуку принес?

Кондаков.Посмотреть хочу. У вас что — никто ею не пользовался? Даже не распакована.

Косавец.Представь себе, у нас — никто не пользовался аппаратом электрошоковой терапии. Это, по-твоему, характеризует наш коллектив с плохой стороны?

Кондаков.Лев Михайлович, я не люблю, когда за меня говорят. Не пользовались — ваше дело.

Косавец.Ладно, не сердись. Тебя удивляет, что аппарат не распакован?

Кондаков.Удивляет. Странно, имея на складе скальпель, оперировать кухонным ножом.

Косавец.Ты в курсе — что это за штука?

Кондаков.В курсе.

Косавец.Это опасная игрушка.

Кондаков.Ну, и скальпель может быть опасен, если им неправильно пользоваться. Я работал с ЭШТ.

Косавец.У Марковского, конечно?

Кондаков.У Марковского. Кстати, он рекомендовал использовать малую силу тока, чтобы у больного не оставалось болезненных воспоминаний при повторном сеансе.

Косавец.Больные тут ни при чем. Эта штука опасна для здоровья врача.

Кондаков.Для здоровья врача опасней всего равнодушие. Других врачебных заболеваний не знаю.

Косавец.Рем, я ведь могу обидеться. Ты все время в каком-то вздрюченном состоянии. Это что — постоянный твой стиль, или у тебя просто неприятности? Пойми, я не лезу в душу, но мы работаем вместе, необходимо взаимопонимание.

Кондаков.Лев Михайлович, ты прав, у меня… со мной не все ладно. Я — послевоенное дитя и в детстве явно недобрал витаминов. Был хилым, часто болел и почему-то с самого детства мучился, что бесцельно уходит время. Уходит, существенно не заменяясь ничем.

Косавец.А ты, как я понимаю, мечтал о подвигах?

Кондаков.Не то что б о подвигах, а о какой-то эквивалентной замене времени. На что-то. Я завел «Тетрадь клятв». Стал туда записывать дела и сроки их исполнения.

Косавец.Например?

Кондаков.Я писал: «К пятнадцатому октября подружиться с Валей Завьяловым». Рядом была графа — выполнено. «К первому марта научиться драться». Выполнено. И так далее. Эти были клятвы тактические. Были и стратегические. «Купить маме подарок на свои деньги». Заработал. Выполнено. «Жениться на хорошей девушке». Выполнено. «Стать шофером грузовика» — зачеркнуто, «летчиком» — выполнено, «врачом» — выполнено.

Косавец.Постой, а летчиком?

Кондаков.Кончил аэроклуб. И там была еще одна клятва — стать таким, как дядя Миша. Дядя Миша, родной мамин брат, был всего-навсего столяром, мастером по дереву, работал на фабрике. Вся его жизнь — это цепь несчастий и самопожертвований. На войне потерял ногу. Вернулся, а жена от него, оказывается, ушла. На свои жалкие деньги воспитал единственного сына, который почему-то стал «стилягой», как говорили в те годы, попал в дурную компанию, дело кончилось тюрьмой. Сам дядя Миша заболел эндартериитом, но курить не бросал, как мы с ним ни боролись. Жизнь била его жестоко. И все-таки я не знал более стойкого, более светлого, более жизнерадостного человека, чем мой дядя Миша. Бывало, сядет, возьмет в руки гитару… «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…» Любил эту песню… Только на его похоронах, где собрался весь завод, я узнал, что мой дядя Миша — кавалер трех орденов Славы. Иногда эта мысль мучает меня.

Косавец.Какая?

Кондаков.Что я не стал таким, как он. Что я сгибаюсь под ударами судьбы.

Косавец.А они есть?

Кондаков.Есть.

Косавец.Ты — славный парень, Рем. Я всегда готов тебе помочь. Если будет какая нужда — с радостью. Или материально…

Кондаков.Материально — я лучше пойду приемщиком бутылок работать. Говорят, у них неплохие барыши.

Косавец.Пойми меня правильно, я буду поддерживать тебя во всем. Кроме — этого… (Показал на прибор.)

Кондаков.Ах, вот как… Извини, Лев Михайлович, но, когда речь идет о нашей профессии, о лечении больного, я не признаю ни любви, ни дружбы. Только дело, только истина.

Косавец.Хорошо, что мы с тобой хоть объяснились. Поздно уже. Потопаем?

Кондаков.Нет, я еще посижу.

Косавец.Тогда — физкультпривет! (Подошел к двери, остановился.) Я позволю себе процитировать… а вот кого — не помню. Не важно. Где-то сказано: «Все пилоты делятся на смелых и старых». Так вот, я предпочитаю быть… старым.

Кондаков.Что же, и это — позиция… Но если уж жить в небоскребе, то не на первом этаже.

Косавец.Тоже цитата?

Кондаков.Это я сейчас придумал.

Косавец.Хорошо.

Кондаков.Что?

Косавец.Хорошая мысль. Ты со мной поработай, ленинградский гений, может, обратишь меня в свою веру!.. Сейчас приплетусь домой к самому скандалу.

Кондаков.Из-за чего?

Косавец.Из-за чего-нибудь. У Вертинского есть такой романс: «Как хорошо проснуться одному». Раньше не понимал, как это можно было такую ерунду написать. Теперь наконец-то понял. Впрочем, у меня же есть для нее контрудар: «Кур французских выкинут!» Это ее заинтересует. Пока, Рем. Несмотря ни на что, мы хорошо с тобой поговорили. Я рад.

Кондаков.Я — тоже.

Косавец ушел.

Кондаков (к залу). Где же я совершил ошибку? Да. Я совершил ошибку, когда поехал в Пулковский аэропорт. Унизил себя… Почти двое суток просидел в кресле на галерее, наблюдая за регистрацией билетов на Симферополь. Наконец они появились — моя Ириша и ее возлюбленный. Такой вялый тюфячок. Как он увел от меня жену? Художник-оформитель… оформитель чужих несчастий… Чем он ее взял? Надеюсь, не деньгами… Ирина все оглядывалась, будто чувствовала, что я здесь. Больше всего меня вдруг поразила наша клетчатая сумка, из которой торчали ласты… торчали точно так же, как и в те годы, когда мы с Иришей улетали в тот же Симферополь. Я чуть не поседел из-за этой сумки нашей, в серую клеточку. Я купил ее давным-давно в Берлине, в магазине на Александерплац. Она прошла через весь наш роман с Иришей, потом — через всю нашу жизнь. Теперь эта сумка уезжала от меня, будто символизируя мое горе. Я поднялся с кожаного кресла, на котором просидел двое суток, и даже сделал несколько шагов по направлению к ним, чувствуя, как все темнеет у меня перед глазами. Но какой-то умный и рассудительный мальчик — тот, что когда-то завел «Тетрадь клятв», играл в футбол на пустырях Охты, учился летать на самолете у инструктора Бориса Жучкова и был надеждой и ершистым оппонентом академика Марковского, — вовремя остановил меня, быстро и точно поставив диагноз: «Состояние аффекта». Он взял меня за ручку, отвел обратно в кресло, дал закурить, одновременно сунув в руки таблетку седуксена. Но седуксен я не взял. Довольно тупо прождал, когда кончится регистрация и пассажиры этого рейса уедут на горизонтальном языке эскалатора в другую, предназначенную для них жизнь. Я еле доехал домой. Чего я добился? Я ведь и так знал, что она разлюбила меня. Просто унизил себя этой поездкой, и все…