Федерико Гарсиа Лорка - Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Господь шестидневья
еще не оброс бородою,
и детской улыбкой
светилось лицо молодое.
Два огненных рога
на лбу красовались высоком,
и на спину грива
спадала курчавым потоком.
Свой смех обращал он в созвездья,
а слезы в каменья,
был первым арфистом
и страстным любителем пенья.
Неистовый нравом,
свои обуздал он желанья,
поглядывал на ангелиц,
но уже с расстоянья.
Он был молодым и красивым,
творец безбородый,
великий ваятель,
гончар человечьего рода.

Был первый рассвет,
и на первом рассвете
мужчина и женщина
спали, как дети.
Но солнце взошло,
и проснулась от жара
у древа познанья
прилегшая пара.
Играя листвой,
они подняли гам,

и яблоко сердцем
упало к ногам.
Оно обещало
дар слова бесценный,
свободу души
и наказ беспременный
беречь от ярма эту душу живую,
и вкус непокорности
и поцелуя.
Адам был чернющим,
а Ева – светлее,
но оба страшны.
Не волосья, а змеи.
Тигриное тело бугрилось от мощи.
Баюкали их предрассветные рощи.
Но стало светать,
и на самом-то деле
они родились,
когда яблоко съели.

И только тогда
открыли им
душу вино и вода.

Домашний Мефистофель
на солнце спозаранку
шлифует элегантность и львиную осанку.
Мой кот весьма воспитан —
проказлив, но приветлив.
К тому же музыкален и крайне привередлив:
Бетховен не по вкусу,
а Дебюсси – шарман.

И по ночам, бывает, мой пылкий меломан
возьмет да и пройдется по всей клавиатуре.
И рад! Парижский гений сродни его натуре.
Наверно, в прежней жизни
конкистадор гармоний
ловил мышей в подвалах одной из филармоний.
Он понял и упрочил, отстаивая твердо,
новаторскую прелесть кошачьего аккорда —
из нот дождя и ветра ночная мешанина
меня с котом чарует и бесит мещанина.
Спасибо и на том.

Кота французы любят. Верлен был сам котом.
Как дивно он мурлыкал капризнице-луне,
терпел от насекомых, топил себя в вине,
угрюмый кот бездомный, задира и притвора,
среди котов церковных как белая ворона…

Кота французы любят, как мы – тореадора,
как любит ночь Россия или Китай – дракона.
Коты потусторонни. Былые божества,
они не растеряли секрета волшебства.

Не учит ли нас жизни котовий взгляд сонливый?
«Любовные приливы, любовные отливы.
Ритм жизни. И не только бесплотные глаголы,
но все – и свет, и розы, и звезды не бесполы».
Он щурится – и светом
души его зеленой пропитанная мгла
маячит силуэтом бесовского козла.

Котовьи души древни, их души – андрогины,
В них женская истома и мужеская ярость.
И странны эти души, беспутны и невинны,
любовно сочетают и молодость, и старость.

Мой кот, Филипп Испанский, с презреньем сюзерена
собак корит за верность, а крыс – за лизоблюдство,
приемлет подношенья спокойно и надменно
и свысока взирает на наши безрассудства.
В котах я чту великих наставников печали,
ведь кот любой эпохи – знаток ее болезней.
Игрушками прогресса разнеженный в начале
наш век траншей и танков чем дальше, тем железней.
Мы горести лелеем, растим и умножаем,
без истины дичаем и стелемся бурьяном.
Посеянные зерна вернутся урожаем —
котам это известно не хуже, чем крестьянам.

Коты на сов похожи. Согласно планам Бога
была первоначально порода их крылата
и с полчищем исчадий, которых от порога
гонял святой Антоний, была запанибрата.

Во гневе кот ужасен и сущий Шопенгауэр —
раздувший баки демон с чертами шарлатана.
Обычно же коты степенны, даже чванны
и все в одном согласны – что человек ничтожен,
что смерти не минуешь, а раньше или позже —
неважно. Так возляжем на солнечное ложе!

Улегся под часами красавец мой глазастый
и спит под колыбельный, заупокойный звон.
И что ему стенанья сыча Экклезиаста
и вся твоя премудрость, о дряхлый Соломон!

Спи, воплощенье лени, блаженно и невинно,
пока свожу я счеты с ушедшим навсегда
и над моей печалью смеется пианино,
показывая зубы – оскал угля и льда.
И помни, сытый соня, что век кошачий краток,
что бродит твой сородич, голодный и ничей,
что корчатся бродяги от меткости рогаток
и гибнут, как Сократы,
прощая палачей…

Ничем не дорожите, чурайтесь суеты
и грейтесь на припеке, блаженные коты!

Случается, слезами горло сдавит,
а сердце вдруг возьмет и улыбнется.
Случается, надежда налукавит,
а наяву химерой обернется.

Мы свечи, неразборчивой рукою
зажженные в холодном запустеньи.
Огня и света силой колдовскою
разбуженные, спугнутые тени.

И сердце плачет…
И втайне мы противимся мгновеньям,
когда нас теплый свет переполняет
надеждой и весенним дуновеньем.
А сердце плачет…

Вечерний ветер в деревьях
играет их голосами.
Колосья смотрят на звезды
и тускло светятся сами.
Уходит закат в потемки,
в курящийся росный ладан.

Рассыпав янтарные четки,
уходит, никем не разгадан.

Ночь новолунья —
полог равнинный.

День вырастает
снежной вершиной.

Ночи – равнины,
дни – это кручи.

Ночи все слезней,
дни все певучей.

У песни ночной
есть непроглядные дали
и небо с черной луной.

И есть у песни земля,
где ждут луну наковальни,
кровавый отсвет суля.

Краски в мешке заплечном —
скрашивать мысли
встречным.

Пару платков в карманы —
стягивать наши раны.
И пара глотков во фляге —
жаждущему бродяге.

Песня крушит года.
(Этим она горда.)

Ранит навек сердца.
(Это ее беда.)

И бередит гроба.
(Это ее мольба.)

Выходят веселые дети
из шумной школы,
вплетают в апрельский ветер
свой смех веселый.

Какою свежестью дышит
покой душистый!
Улица дремлет и слышит
смех серебристый.

Иду по садам вечерним,
в цветы одетым,
а грусть я свою, наверно,
оставил где-то.
На кладбище, над черепами
забывших время,
трепещет земля цветами,
взросло их семя.
И кипарисы, покрыты
пыльцою нежной,
вперили пустые орбиты
в простор безбрежный,
качая своей утомленной
главой зеленой.