Бото Штраус - Время и комната

Драматург сегодня — это не только редкая профессия, его постоянно поджидает опасность провала. Внезапно начинают восприниматься старомодными те, кто только что пережил времена блеска, славы, богатства, испытал все прочие прекрасные вещи в этом мире, если он вообще успел насладиться этим успехом. Дух времени по своей природе цикличен, это своего рода жестокая бабочка. Если во Франции сегодня в известных, задающих тон кругах говорят о театре Ионеско, то бывшие адепты морщат нос: Ионеско — это вчерашний день. Современный неореализм не выносит трупа, непрерывно растущего в квартире мелкого буржуа Берингера.

Слава Богу, мы переживаем Ренессансы, снова и снова открываются новые имена, как, например, Эден фон Хорват в 60-е годы. Но иногда это только снобизм, скука людей театра. Тогда мы говорим: великолепный Тенесси Уильямс в декорациях по Эдварду Хопперу — и мы уже в Голливуде.

Бото Штраус — феномен. Каждый год, скажем, каждый второй сезон со времени премьеры «Ипохондриков» (1972) появляется некто, кто говорит: финита, это больше никого не интересует… Однажды я даже слышал из уст некоей зрительницы: «Он нам надоел», как будто бы речь шла о государственном чиновнике — политике, который слишком долго задержался на своем посту.

Сейчас перед вами человек, быть может, даже реликт, который хочет вам доказать, что это не так… Бото Штраус такой диагностик бренности бытия, художник, который не строит никаких иллюзий насчет того, что может с ним случиться. Быть может, это тот одержимый пессимизм, который дает ему дистанцию, чтобы снова и снова создавать нечто неожиданное и поразительное. Каждую пьесу, которую он пишет, он называет своей последней, но двенадцать месяцев спустя я или другой режиссер (что приводит меня в бешенство) получает нового Штрауса. Георг Бюхнер был естествоиспытателем, Бото Штраус в другие времена тоже мог бы им быть. Его познания простираются далеко за пределы литературы и философии. Он в курсе состояния новейших исследований нейронов головного мозга, теориями времени и пространства он занимается в строгом секрете и с одержимостью.

Эти вещи вдохновляют его все больше, и кто думает, что только романтическая путаница, как в «Ипохондриках», или мифологические ссылки, как в «Парке», в «Колдвее» или в «Экскурсоводе» служат доминирующими образцами, тот заблуждается.

Когда мы говорили о пьесе «Время и комната», Бото Штраус упомянул о существенных для него исследованиях, которые он читал о связи времени и пространства, и протянул мне книгу Хорхе Луиса Борхеса (я думаю, одного из его любимых писателей), много занимавшегося теорией Френсиса Герберта Бредни; речь шла о понятии бегущего вспять времени.

Дерзость его драматургических конструкций, безусловно, вдохновлена такими тайными источниками. Метафизика и техника для него несовместимы. Приведу цитату из его книги «Никто иначе»:

«Слишком много интеллекта, слишком много чертежей сознания появилось в вещах и попало в наши руки. Мы могли бы их снова оставить в покое. Дух, дабы превзойти своих сторожей, своих творцов, будет становиться более техничным и одновременно более метафизическим. Не в борьбе с его техническим инструментом, но в синхронном развитии с ним он будет утверждать свою суверенность. Не адские фантасмагории критика культуры, а мудрость технократа встретят нас потом в конце длительной перемены. Это будет похоже на чудо, на технософию».

Что я нахожу стимулирующим в его пьесах, так это то, что Бото Штраус переплетает различные элементы нашего сознания, как современные, так и анахроничные, и в конечном счете всегда оказывается где-нибудь в другом месте, чем то, где его хотели бы видеть, охотно или неохотно. Алхимик, дерзкий эклектик, Бото Штраус больше, чем только драматург, пишущий историю с началом, развитием и эпилогом. Помимо всего, он еще и диагностик современной Федеративной Республики Германии: застенчивый поэт с острым чутьем безобразного, своего рода Эжен Лабиш современности. Не случайно он перевел «Копилку» для Петера Штайна. Во всяком случае, он в театре — один из свидетелей, если не значительнейший свидетель весьма определенного развития Германии после 1968 года. Благодаря его комедиям, фарсам, скетчам, благодаря его пьесам новое поколение этой Германии — если оно уже не увидело ее в телевизионных записях — узнает ее немного лучше, так, как мы знаем ГДР благодаря драмам Хайнера Мюллера.

Но это еще не все. Он не только иронический драматург. Юрген Фелинг сказал однажды: ирония — дело верноподданных. Бото Штраус, сам бывший ранее тонким театральным критиком, а затем заведующим литчастью штайновского театра Шаубюне ам Халлешен Уфер, знает законы; технику драматургии как никто другой. Он умел ими жонглировать, когда сам начал писать пьесы, с легкостью и отвагой, которые меня всегда ошеломляли. Его прежняя профессия принесла ему большую пользу. Переход от профессии критика к профессии творца — традиция, хорошо известная во Франции: Эрик Ромер, Жан-Люк Годар, Жак Риветт — все они были основателями и кинокритиками «Кинозаписок», прежде чем стать пионерами т. н. «Nouvelle vague». Я говорю об этом, потому что некоторые из бывших коллег Бото Штрауса до сих пор с трудом прощают ему его «дезертирство».

То, что премия имени драматурга Георга Бюхнера присуждена драматургу, — решение, заслуживающее похвалы. Я считаю профессию драматурга в высшей степени сложной. Сегодня, когда в кино видишь, как красивейшие истории разворачиваются за девяносто минут, сегодня, когда драматическое событие — похищение, политический спор — переживается так быстро и когда так легко можно удовлетворить часть нашей эмоциональной и духовной тоски по пластическому, эмоциональному, визуальному событию, драматурги, чтобы заинтересовать свою публику, должны использовать огромное множество приемов, которыми уже овладели такие более молодые жанры, как кино. Романист, поэт, художник или композитор — у всех них нет таких близких и назойливых конкурентов (способных, быть может, бросить своего рода вызов), какие есть у театра, который может очень быстро наскучить.

С Бото Штраусом мы часто обсуждали подобные вопросы: что драматург должен одновременно жить в свою эпоху и быть в то же время безвременным — он должен создавать его для сцены заново. Мы говорили о том, как трудно установить баланс: позволить на сцене вещи, которые бы напоминали о нынешнем дне и в то же время не были бы репортажем. Драматурги должны изобретать язык, который не напоминал бы ни сценарий, ни стихотворение Рембо, музыку без инструментов, которую можно услышать только в театре; и если пьеса поставлена хорошо и вдохновенно, то все чуждые элементы могут звучать органично.