Александр Галин - Лицо

Дранков. Подождите, дорогая. Вам ведь сейчас предлагают примирение. Ну услышьте же человека. (Быстро выпил.) И потом это интересная, важная для всех россиян тема – живопись.

Брагин. Значит, мы с Ольгой пошли в Метрополитен музей…

Дранков. Какой там Тициан! Боже мой! Дашенька, вам нравится Тициан?

Ольга молчит.

Вы ведь, конечно, знакомы с картинами Тициана?

Брагин. Она знакома. Ольга у нас отвечала в семье за культуру, куда бы мы ни приезжали – обязательно музей.

Дранков. Лялька у меня такая же. Она с кубанских степей, восполняет отсутствие достойного воспитания. А я музейный человек с детства. Чем меня можно удивить после Эрмитажа?! В Метрополитен, кстати, чудесное кафе. Там, я помню, девушки сидят на полу и тоже рисуют, и так легонько карандашики покусывают. Ну мне этого и достаточно – остальное я уже дорисую сам… Там ещё продают винишко в мензурках. Такие чекушечки… Дашенька, а вы помните чекушки?

Брагин. Кто же их не помнит! Значит, гида нам русского заказали… Какой-то беглый искусствовед. Начал он нудеть в ухо. Я сказал, пойду покурю и вернусь… (Ольге.) Не помнишь?

Ольга молчит.

Пошёл на выход и по пути попадаю в какой-то зал, и там, среди полотен с голыми тётками, вижу портрет. Мужской. В овальной такой раме. И меня как к полу гвоздями прибило: откуда-то я этого мужика на портрете знаю! И не просто знаю, а он мне чем-то близок – вроде как портрет моего отца висит. Понимаете? Я этого человека тысячи раз видел и знаю! Я как бы хорошо к нему отношусь… люблю его… Смотрю на портрет, смотрю и спрашиваю себя: где же я его видел? Знаю, что точно в России…

Дранков. В Русском музее? В Третьяковке?

Брагин. Нет. Думаю: откуда я знаю это лицо?! Что за человек нарисован, что он значит в моей судьбе? И не только в моей! Шура, вы его тоже знаете. И не хуже меня.

Дранков. Кто?

Брагин. У вас есть сто долларов?

Дранков (растерян). Сто? (Оглянулся, тихо.) У меня в семье в смысле денег режим…

Брагин достаёт купюру, не заметив, как подошла Соловьёва.

Брагин. Вот сто долларов. Посмотрите на неё!

Соловьёва. Это что? Вы что ему суёте? (Дранкову.) Не смей!

Дранков. При чём здесь я?!

Соловьёва (Брагину). Я сказала, сейчас же уберите деньги!

Дранков. Да, подожди, Лялька! Мы говорим о живописи. (Брагину.) Продолжайте.

Брагин. Я подхожу к портрету, читаю табличку: какой-то французский художник. И вдруг слышу, кто-то у меня ржёт за спиной и русская речь. Оборачиваюсь. Стоят наши соколы, и один вот так вот держит стодолларовую купюру…

Дранков. О боже! Президент Франклин?! Как я вас понимаю! Да, да, да! Он и есть мистический отец наш. Сколько раз я видел это сакральное изображение, запихивал, как вор, в портфель, когда пациенты мне совали гонорар!.. Лялька складировала свои пачки по чердакам…

Соловьёва. Так, всё! Закончили разговор! (У неё звонит телефон.) О господи! (В трубку.) Что ещё?

Слушает, отходит.

Дранков (ей вслед). Лялька, ты понимаешь, о чём этот человек говорит? Дашенька! Этот Франклин стал частью каждого из нас, он в память, в кровь нашу вошёл. Он – наше… главное доверенное лицо… Стыдно, стыдно как!

Брагин. Оль, вернулся я, нашёл тебя, думал сейчас рассмешу. Шура, подхожу, а у неё глаза сияют…

Дранков. Боже мой! Конечно – перед ней Тициан.

Брагин. И не стал рассказывать, подумал, опять я ей начну про эти доллары… Я налью?

Дранков. Естественно. (Поднимает бокал.) Друзья мои! За Тициана!

БрагинИ за этого… Шура, опять забыл, как имя этого юноши на площади?

Дранков. Давид.

Брагин. Дави-и-д! Симпатичный малый. У меня когда-то была мысль заказать его копию и вместо памятника Ленину поставить на площади у нас в Ижевске, с автоматом. У него рука так, у плеча.

Дранков. Вас не поддержали?

Брагин. Мнения разделились. Женщины были за, мужчины – против. Сами понимаете, Ижевск – город суровый, мужиков больше. Поэтому Ленин там стоит до сих пор.

Дранков. У женщин была возможность компромисса – снять с Ленина штаны… За Давида!

Ольга. Что делать? Господи, что делать?!

Соловьёва (вернулась, по телефону). Понятно. Ты услышал, что я сказала? Ваш босс не я, а Татьяна Львовна, со всем идите к ней. (Выключила телефон.) Оля, ты с Господом в церкви поговоришь, а сейчас успокойся.

Дранков. Да-да, в церкви! У нас сейчас главные святоши кто?..

Соловьёва. Всё, Шура! Оставь её в покое. У тебя такая манера – впиваешься в человека как клещ.

Ольга (Брагину). Опять ты меня тянешь в свои бандитские дела.

Соловьёва. Да какой он бандит?! Ольга, ты бандитов не видела.

Ольга. Видела.

Плачет.

Соловьёва. Понимаю… понимаю тебя. Конечно тебе тяжело. Меня тоже и бросали и предавали, все мои мужья втихаря бегали по любовницам. И вот только этот, мой блаженный Шура, мне всё про себя говорит. И я ему говорю. Нет больше тайн, вранья, этой черноты… Грешные оба! Трудно прощать. Но когда тебя прощают, и самой хочется простить. Нельзя же жить одной злобой! Я прежних своих мужей презираю, потому что они простить мне не могли того, что я сама себя сделала. И мстили мне по-собачьи – находили сучек помоложе, и этим они надо мной возвышались. Хотели мне отомстить, и мстили. А я рисковала жизнью… Ты знаешь, что такое частная клиника в девяностые годы? Я сама мишенью была, поэтому я мужа твоего понимаю. Я жила той страшной жизнью, а мои мужья любили про ту жизнь поговорить. А всю кровь, грязь, низость всю человеческую оставляли мне. Ты пойми, Оля, повторяю: из-за тебя жизнью рискуют! Чего тебе ещё надо? Он от тебя не откажется. И никому теперь не отдаст, потому что ты, видите ли, глаз положила на другого… на этого румына. Да, они у нас такие. Но других нет. Решай – жить ему или нет! Вон из-за тебя он просит вернуть ему прежнее лицо, а этого делать нельзя – его сразу убьют. Я считаю, что затея эта – глупость, мужская фанаберия. Поэтому чёрт с ним, с прежним лицом, пусть остаётся румыном. Я вам любые лица сделаю – румына, китайца, армянина… Живите на две страны. Мы с Шурой на три живём… Оля, мужчины с войны возвращались совсем без лица, горели в танках, – их узнать нельзя было. Женщины их принимали. А сколько сейчас новых калек мыкается, совсем мальчишки, – и находят пару. Такие есть девочки! Я столько могу тебе про них рассказать! Не все здесь бесы, есть и люди. Ты мне скажешь, солдатики эти – инвалиды войны? У тебя муж тоже инвалид войны, за эту проклятую государственную собственность. Это тяжелая война, и эта война у нас длится уже двадцать лет… и не видно ей конца. Перековеркано столько человеческих жизней! Мы врачи с Шурой, мы всё это видим с другой стороны. И если мы выпиваем с ним, как сегодня, так это не от лёгкой жизни. Так что ты побесись, конечно, как женщина, помучай его – а как иначе! – но как жена ты его тоже пойми… и прости.