Иван Горбунов - Самодур

Данило Григорьич косился-косился, да как крикнет: что ты, говорит, словно на менинах сидишь? Да на Семенушку: чему ты, дуралей, свою жену учишь? Она как вскочит! И пошла, и пошла! Я, говорит, не такого воспитания, чтобы надо мной командовали, да помыкали мной. Я, говорит, свой капитал имею. Тот, после этих слов, как вскинется на нее: кто, говорит, смеет в моем доме так со мною разговаривать! Ну, раз и ударил, не то чтобы шибко, а так, для острастки. Та, матушка, ни слова, посоловела вся, словно каменная сделалась, пошла и заперлась в спальне. Ну, уж, Данило Григорьич, да при своем-то характере… мы думали, что и живы не останемся. Утром встали, хвать, ан их и след простыл.

Зоя Евграфовна.

Да что ж это такое? Да как же это возможно?

Матрена Панкратьевна.

И не знаю, что теперь будет. Весь род наш острамила. Сам-то ходит, да поедом всех ест. А кто виноват? Спьяну женил парня-то, ей-Богу, и со мной не посоветовался. А теперь, говорит, брошу все, да в Америку уеду.

Зоя Евграфовна.

В Америку?

Матрена Панкратьевна.

В Америку, матушка, какую-то… Кто его знает, что ему на ум придет.

Зоя Евграфовна.

Ну а Дмитрий-то Данилыч?

Матрена Панкратьевна.

О, матушка, Дмитрий Данилыч таких бед настряпал, таких чудес натворил… Как же матушка, в газетах распечатали! Поехал он, отец послал в чужие края по машинной части. На разные-то языки он не умеет, переводчика, жиденка какого-то куцего, нанял, по Москве без дела шлялся. Ну, вот, матушка ты моя, приехали они в какой-то город немецкий, а там для короля ихнего, али прынец он, што ли, какой, феверики приготовили. У Дмитрия-то Данилыча в голове-то должно быть было: зажигай, говорит, скорей. А там и говорят: погодите, почтенный, когда прынец приедет. – Я, говорит, московский купец, за все плачу. Те, голубушка, загляделись, а он цигарку туда, в феверку-то, и сунул, – так все и занялось! Сам уж просьбу подал, чтобы по этапу его оттеда сюда предоставили. Да как поехал-то, из выручки хватил; стали лавку-то считать…

Выходит ЕГОРУШКА.

Матрена Панкратьевна.

Что ты шляешься без пути?

Егор.

Что ж, я мешаю, что ли, кому?

Матрена Панкратьевна.

Как ты это можешь говорить мне! Пошел сейчас к хозяину, ищет тебя. ( Егор уходит ).

Те же без ЕГОРУШКИ.

Зоя Евграфовна.

Что, Матрена Панкратьевна, на каком он у вас положении?

Матрена Панкратьевна.

Какое его положение! Голубей гоняет… Да вот, пить обучился; мальчишка молодой, присмотреть-то некому – и пьет. На фабрику посылали, – фабрика у нас под Троицей: пристращали его там, а он, со злости, в озеро бросился… на силу разделались.

Зоя Евграфовна.

Ну, Матрена Панкратьевна, истинная вы, ангел мой,

страдалица. Именно уж Бог… (плачет).

Матрена Панкратьевна.

Сам, никак, идет ( встает ). Пойдем отсюда; может, не в духе.

Те же, ДАНИЛА ГРИГОРЬИЧ и АБРАМ ВАСИЛЬИЧ.

Данила Григорьич.

А, живая душа!

Зоя Евграфовна.

Здравствуйте, батюшка Данила Григорьич! Бог вам милости прислал ( целует в плечо ).

Данила Григорьич( обращаясь к Абраму Васильичу ).

Ступай с Богом, ступай.

Матрена Панкратьевна.

Шел бы лучше, старик, домой, что толчешься-то тут? Помогали вам – будет. Что у нас богадельня, что ль?

Абрам Васильич.

Матушка, Матрена Панкратьевна, вы делов наших не знаете. У нас большие дела были.

Матрена Панкратьевна.

Не знаю я твоих делов, а что надоел ты нам хуже горькой полыни. Пойдем, Евграфовна. ( Уходят ).

ДАНИЛА ГРИГОРЬИЧ и АБРАМ ВАСИЛЬИЧ.

Абрам Васильич.

С малых лет в вашем доме… старался уж кажется… душу свою положил.

Данила Григорьич.

Верю, братец, я верю.

Абрам Васильич.

И рад бы работать – зрения нет, наказал меня Бог.

Данила Григорьич.

Абрам Васильев, ты меня, кажется, должен знать: я сказал…

Абрам Васильич.

Батюшка, Данила Григорьич, что ж мне делать-то с малыми-то детьми? Отец родной… хоть для них-то. Надеть нечего. Не для себя я прошу. Сам я буду терпеть, так мне и надо. Еще мало мне наказания; может, больше Бог пошлет. Для детей, батюшка, для ребят малых. Богу за тебя помолят. Ведь я по улице хожу – милостыньку прошу ( плачет ). Ведь меня за это два раза в часть на веревке водили.

Данила Григорьич.

По теперешним временам ничего не могу.

Абрам Васильич.

Голубчик, с голоду помирают. Жену в больницу положил, другой год, голубушка, мается. Ведь за грехи за мои. А грехи-то я для кого делал? Взгляни-ка на Бога-то?

Данила Григорьич.

Что ж, тебе легче, что ли, от этого будет?

Абрам Васильич.

Может совесть тебя зазрит, может ты очувствуешься. Вспомни-ка, что я для тебя сделал! Что я сделал-то для тебя! Ведь я от этого ослеп, зрение у меня Бог за это отнял. Не одна, сотня, может быть, из-за моих делов по Москве по миру ходит. А для кого я старался-то?

Данила Григорьич.

Ты, братец, в грехе, ты и в ответе.

Абрам Васильич.

Да грех-то наш один и дела-то наши одни… Фабрику-то сожгли.

Данила Григорьич.

Кто жег-то?

Абрам Васильич.

Я жег! Для тебя это я! Как собака я тебе предан был.

Данила Григорьич.

Ты вот что: ты старых делов не трогай. Нынче не те порядки. Нынче вашего брата, кляузника, сотнями на каторгу гонят. Пора от вас Москву очистить. Туда улетишь…

Абрам Васильич.

Нет, уж если лететь, так полетим вместе, врозь нам с тобой невозможно. Свидетели-то которые живы, по трактирам их разыскать можно, да и наследники-то…

( Егорушка показывается в дверях ).

Данила Григорьич.

Что ты шляешься!.. ( Егорушка скрывается ). Понимаю! Это ты насчет… Это дело темное.

Абрам Васильич.

Высветлют, светло будет.

Данила Григорьич.

Что ж ты, слепой черт, пугать меня пришел, что ли?

Абрам Васильич.

Кто тебя теперича с твоим капиталом испугает? Кого ты испугаешься? Дело сделано: душу мы с тобой продали, наследников ограбили, концы схоронили. Работа наша чистая! Малым детям моим помоги: ни в чем они неповинны.

Данила Григорьич.

Сказано и сделано.

Абрам Васильич.

Ну, человек! Господи! Прав твой суд надо мною. Сказано: зубы грешников сокрушу. Сокруши меня, Господи! сокруши меня за мои дела неправые. Кирюша! ( Входит мальчик ). Пойдем, батюшка. ( Уходит ).

Данила Григорьич.

Читать дальше