Марта Шарлай - Новое утро Авроры

– Нет.

– Нет?

– Нет. Я не люблю, когда они замирают. Мне нравится, когда они дышат, мигают, поворачиваются на внезапный звук, вдруг улыбнутся. В живописи главное – взять движение жизни, увековечить его, а не маску, не подобие живого.

– Движение?

– Да.

– Сами фотоснимки тебе тоже не нравится разглядывать?

– Да.

– Да, то есть не нравится?

– Да. Тогда я ощущаю, насколько лучше живопись.

– Но сейчас можно делать и цветные карточки.

– Всё это глупости. Какого цвета мои глаза?

– Синие.

– А небо?

– Разное.

– То-то же. Небо разное. И глаза мои разные. Сейчас наверняка почти тёмные.

– Да, верно. Синее синего.

– Это потому что сумерки. На снимке этого не выйдет. На снимке нельзя смешать краски, добавить света, положить тень…

– Ну хорошо, вернёмся в твой радостный день совершеннолетия. Господин Дидмэн приехал к вам…

– У него в ландо был штатив.

– Он фотографировал вашу семью…

– …Штатив, отчасти похожий на ухват для печи. Отец спросил: «Зачем вам этот предмет?» Улыбка Дидмэна пробралась сквозь плотные усы…

– Нет, Агата. Я бы хотел поговорить о другом. Тебе понравилась фотография вашей семьи? Ты ведь была очень красива в тот день. А как же Марк? Марк приехал? И Минна? Это были хорошие снимки? Расскажи…

– О каком снимке сказать? Их было несколько. Каждый из них лжёт. Складки на них никогда не шевельнутся, глаза никогда не моргнут. Те, кто больше не дышат, и живые… все мёртвые.

– Я понял. Сейчас, Агата, сосредоточься на другом. Ты сама сказала – это был самый отрадный день. Марк приехал, не так ли?

– Да. Марк приехал. Я его не видела долго.

– Вот-вот, расскажи мне про Марка. Этот молодой человек доставил тебе немало радостных минут. Правда? И его сестра Минна. Вы ведь дружили с детства. Итак, к обеду приехал Марк…

Перед тем господин Дидмэн улыбнулся в свои противные усы. Его чёрный костюм – словно к похоронам. Я не могла смотреть на него. На эти усы… На эти глаза, слишком светлые, словно вода в фарфоровом кувшине. Да, они такими казались мне тогда. И я опустила голову. «Нет-нет, – сказал Дидмэн, – юная пани должна смотреть вот сюда – представьте, что отсюда вылетит птичка». Приманка для детей. Не мне на неё клевать.

Я смотрела вдаль, на дорогу, где вскоре показалась коляска Андерсов. Словно бы с облаков являлись они, и я улыбнулась. Солнечные лучи сопровождали клубы взметаемой копытами пыли. Ветер бросился навстречу повозке, и деревья пришли в трепет, как бы приветствуя наших гостей. Я задумалась, представляя, каким может явиться передо мной Марк, и совсем позабыла о Дидмэне. «Оп!» – воскликнул он, и усы его распахнулись, пропуская широкую улыбку. Он чуть наклонился, как будто желая сделать поклон после удачного фокуса.

Дидмэн стал выписывать отцу квитанцию. В руках он держал кожаную папку, из неё выпал снимок. Медленно, словно лист с дерева, плавно опустился он на траву. В тот момент я, подобрав юбку, как раз бросилась навстречу повозке, приближающейся из-за поворота, и едва не наступила на фотографию. Я подняла снимок и не тотчас смогла оторвать взгляд от него. Молодая красивая женщина держала спящего ребёнка на руках, её муж стоял позади старинного дивана, положив одну руку ей на плечо, другой крепко сжимал он трость. Женщина улыбалась (приходила на ум Джоконда), и необыкновенно осмысленным был её взгляд. Словно бы она говорила им: теперь я всё знаю. Мужчина был напряжён; улыбки у него, судя по всему, не выходило.

Дидмэн взял у меня снимок и показал отцу. «Никогда не отличите!» – он сказал это так, словно хотел пробудить похвалу к своим заслугам.

Они мертвы, сказала я. Тошнота подступила к моему горлу. Я забыла о коляске Андерсов. Мой отец переспросил, о чём я говорю. Ребёнок и мать мертвы. Дидмэн воскликнул: «Потрясающая проницательность!»

«Это противоестественно», – заметил отец. Дидмэн ответил: «Люди всего лишь хотят никогда не расставаться с любимыми, любой ценой, а эта не самая дорогая».

И когда Дидмэн садится в своё ландо, которым сам и управляет, я вижу, как в закрытую часть усаживается та самая молодая женщина с младенцем на руках.

Когда гости останавливаются у наших ворот, Дидмэн уже далеко.

Марк выпрыгивает из коляски и целует мне руку. Мы идём в дом. Я не помню, что мы говорили. Говорили ли мы вообще?.. Минна не приехала. И я спросила, где она. Но тут услышала, как пани Андерс говорит, что Минна заболела, у неё температура, и ей лучше, конечно же, остаться дома, в постели. Это значит, они пробудут недолго. Мой день рождения обещал быть грустным. «Я останусь здесь на два дня», – шепнул Марк мне на ухо, когда увидел, как я сникла.

– Что подарил тебе Марк, Агата?

– Образы.

– Образы?

– Да. В тот день. То есть вечером. Когда все легли спать. Мы были вдвоём в моей комнате. Я показывала Марку наброски, сделанные во время возвращения в имение. После нашей последней встречи. И краски, которые подарил мне отец. Я хотела поскорее сделать настоящие картины.

– Что сказал Марк? Ему понравилось твоё искусство?

– Искусство? О нет. Это только первые шаги. Искусство – это Гейнсборо, например. Как он умеет передать румянец – нежный и томный или возбуждённый, флирт и кокетство или невинность, грациозность или скромность. А его пейзаж? Словно бы декорации, которые того и гляди затрепещут, столько в них напряжённой неподвижности. Сколько они ещё удержат её?.. А его лес – лес Гейнсборо – это мой лес, лес моих снов. Я хотела бы остаться там навсегда…

– Так значит, ты показывала Марку твои зарисовки… А потом?

– Да, и некоторые репродукции Гейнсборо. Я люблю их рассматривать. Мне нравится такая атмосфера – полусна. Деревенская девочка с собачкой и кувшином. Вы видели её? Это точно девочка из моего сна. У Гейнсборо она сама впадает в сон.

– Агата?..

– Почему вы зовёте меня, точно я не здесь?

– Ты всё время ускользаешь, дай тебе только лазейку. И не дай – находишь её. Мы говорили о Марке. Вы смотрели твои рисунки и репродукции Гейнсборо… Но что подарил тебе Марк в твой день рождения?..

Вечером мы стояли у окна. Луна проливала свой желтоватый свет на деревья во дворе, на траву. Свет попадал и к нам в окно. Марк сказал: «Твои волосы блестят, как крылья чёрного лебедя». Мы кормили чёрного лебедя на озере, недалеко от нашего дома, – он почти ручной. Узнаёт нас. Марк тронул мои волосы – провёл по ним рукой. Потом он прижал меня к себе. Грудь мою сдавило, и дыхание остановилось. Мы оказались так близко, это нельзя было преодолеть.

Есть критическое расстояние. Когда тела соприкасаются друг с другом так плотно, когда дыхание смешивается, когда ты не подчиняешься больше собственной воле, остановиться нельзя. Сначала мне было зябко, но вдруг жар охватил и нас, и всю комнату. Я не чувствовала, но почти видела языки огня – они лизали стены и оконные рамы. Марк сжимал меня сильнее и сильнее. Силы покидали меня. Тело казалось невесомым, но вместе с тем невыносимым. Я не сходила с места, а при этом неведомая сила выталкивала меня из моего же тела.