Натан Альтерман - Серебряное блюдо

Как устали они! Но чело их прекрасно
И росинками юности окроплено,
Подойдут и застынут вблизи… И неясно,
То ли живы они, то ль убиты давно.

И, волнуясь, народ, спросит: «Кто вы?»
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
«Мы — то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли».

Скажут так и падут. Тень на лица их ляжет.
Остальное история, видно, доскажет…

Не призывай моля отчаяньем клятвой,
не призывай меня обильем слов.
Стремясь к тебе, вхожу на твой порог
со всех извилин всех моих дорог.
Усталый путь мой беден и тосклив.
Не призывай меня обильем слов.
Затихнет все и сгинет все, и только ты
да ночь еще живут.
Шумя толпится на пороге сердца суета.
А ночь — во всю. Гудят леса.
Из труб дымится черным валом тьма.

Когда глаза твои останутся одни,
бессоницей подчеркнутые синью,
И три струны, что в имени твоем, вдруг прозвенят,
сметая пыль,
Скажи, скажи тиши, убийце слез,
поведай грусти утомленной,
Что, помня все, к ним возвращаются опустошенными
из города, созревшего в борьбе,
Чтоб раз, еще хотя бы раз обнять их.

Как велики мгновения конца!
Гаси свечу. И свету нужен отдых.
Молчание развей. Плывут просторы.
В безумной выси я вдыхаю воздух.
Ты! — Никогда еще не жил тобою я, Ты мое море!
Соленый запах родины моей!
Как счастье бурное с обломанным крылом,
О, если бы пронзить меня могла ты памятью своей!

Ведь знал я, знал — ты ждешь меня,
в тени кусая дрогнувшие губы.
Мне чудился твой шепот бредовой в пролетах улиц,
в шумах городских.
И одинокий в праздничном чаду,
не раз роняя голову на стол,
Я видел — ты выходишь из угла.
Все разошлись. И в темноте осталась ты,
Чтоб заковать меня в прохладу своих рук.

Спокойные промчались годы под твоим окном.
В шкатулке позабыты серьги — память прошлых дней.
Твое лицо худое высечено из грусти.
Мелькнув мечтою предо мной,
ты сберегла мне самый ценный дар —
Расплату за любовь, печали черствый хлеб
И луч улыбки первой, падающий ниц.

Тишина в пространстве громче вихря,
И в глазах кошачьих блеск ножа.
Ночь! Как много ночи! Звезды тихо,
Точно в яслях, на небе лежат.

Время ширится. Часам дышать привольно.
И роса, как встреча, взор заволокла.
На панель поверг фонарь ночных невольников,
Потрясая золотом жезла.

Ветер тих, взволнован, легким всадником
Прискакал, и, растрепав кусты,
Льнет к зеленой злобе палисадников,
Клад клубится в пене темноты.

Дальше, дальше ввысь уходит город
С позолотой глаз. Урча, без слов,
Испаряют камни гнев и голод
Башен, крыш и куполов.

Разбит, прибит,
Базар, хромая, встал
С разгромленных телег, с сугробов сена,
Очнувшись,
Циферблат на башне сосчитал
Свои часы
Последние до смены.

Но пахнет улица
Еще дождем,
И памятник, сияя
Мокрыми глазами,
С моста глядится в водоем.

И дышит дерево —
И дышит пламенем рассветного расцвета,
И именем
грозы,
громов
и лета.

Лето царило
Семьдесят лет.
Солнце — яда и мести прибой.
Только он — оливняк, безмолвный аскет —
Стойко выдержал огненный бой.

Родина,
Его клятва свята! Будни сочные с ним
Груза звезд и луны не грузили.
Только бедность его, словно «Шир га’Ширим»,
Сердце скал твоих насквозь пронзила.

Или, может быть, волей небесных высот
Он слезой наделен, распаленной в огне,
Чтоб над книгой твоей, как сухой счетовод,
Одиноко итожить гнев.

Когда горы твои жаждут смерти и в них
Молит блеянье стад о дожде на лугах,
Он твой страж крепостной,
Твой пустынник-жених,
Твоя жизнь в его цепких руках.

Ослепленный закатом, под вечер лицо
Твое ищет он — где ты?!..
В огне его жил и корней обручальным кольцом
Твой плач сохранен на дне.

От него даже ад в испуге бежит,
Зря растратив жару…
Если гложет
Грудь камней хоть один корешок, чтобы жить, —
Сердце гор никогда умереть не сможет!..

Дымится и хрипит старинный гнев земли,
И местью бредит он, как раб в неволе…
Земля —
Она твоя в крови проклятий и молитв,
Она в глазах твоих осела белой солью.

Древней любви и слов ее прожженный прах,
А жажда
Первых лоз и струй вина древнее.
И человек во сне, и дерево в корнях —
Заложники ее. Всегда при ней и с нею.

Терзай ее металлом заступов —
Она
Щетинится щитами огненно и сухо.
И потом рук своих расплачешься ты под
ее неслышащим, окаменевшим ухом.

Но лишь растаял звук —
То видишь, горы спят,
Не отступив.
Сильны.
Ни дрожи, ни ответа.
И над тобой, жесток, незыблем и распят,
Сияет дикий ад голубизны и света!..

Разгул огня.
Земли коричневая медь.
В утробе пламенной и сера руда.
Не тронь рукой пылающую смерть —
Она и недоступна и горда.

У ног твоих она распластана, как даль
Допамятных времен, костьми и сердцем разом.
Ты дорог ей, как мысль последняя, когда
В погроме солнечном себя лишился разум.

Охотник-день —
Дикарь песчано-голубой —
Хоронит в ней тела зарезанных закатов.
Звездой далекою завещаны ей бой
И эхо ужасов, пережитых когда-то.

Гром — крик ее родов — грохочет.
Самка-мать
Зверенышей своих спасает, хвост развеяв…
Огнем
Целованы уста, дерзнувшие назвать
Вот эту землю родиной своею!..

Лишь небо и шатер. Вдвоем они весь век.
Дорога к ним горит, зажатая песками.
Во тьме к порогу их приходит человек,
Его глаза —
Два зеркала для камня.

Не на покой несет он сердце.
Пусть устал.
Но отдыха не настал еще для ран и ссадин.
Идущий из песков, он обнимает сталь, —
Буравя и кроша, она устала за день.

Ни тени облачной. Не поля хлебный круг —
Ночная дымка гор простор заворожила.
Он заступ опустил, и пальцы смелых рук
Улыбкой светятся — а плачут только жилы.

И небо, бровь кривя, глядит из тьмы ночей;
В шатре, сминая боль, растет покой звериный.
Свеча —
Могучей всех божественных свечей! —
Над хлебом и письмом слезится стеарином.