Влад Снегирёв - Соцветие поэтов

- Я слышал, что вы свободно говорите на всех языках, - спрашивал он.

- М-мда, - тянул Бальмонт. - Я не успел изучить только язык зулю (очевидно, зулусов). Но вы тоже, кажется, полиглот?

- М-мда, я тоже плохо знаю язык зулю, но другие языки уже не представляют для меня трудности.

Тут я решила, что пора вмешаться в разговор.

- Скажите, - спросила я деловито, - как по-фински четырнадцать?

Последовало неловкое молчание.

- Оригинальный вопрос, - обиженно пробормотал Ляцкий.

- Только Тэффи может придумать такую неожиданность, - деланно засмеялся Бальмонт.

Но ни тот, ни другой на вопрос не ответили. Хотя финское четырнадцать и не принадлежало к зулю.

Последние годы жизни Бальмонт много занимался переводами. Переводил ассирийские псалмы (вероятно, с немецкого). Я когда-то изучала религии Древнего Востока и нашла в работах Бальмонта очень точную передачу подлинника, переложенного в стихотворную форму.

Переводил он почему-то и малостоящего поэта чешского Верхлицкого. Может быть, просто по знакомству.

Когда он читал вслух, кошка всегда отвечала жеманно обиженным тоном. Пожалуй, можно было бы и не переводить. Переводы Бальмонта были вообще превосходны. Нельзя не упомянуть его Оскара Уайльда или Эдгара По.

В эмиграции Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла - оно легко могло снова разбиться. Потому в комнате было всегда темно и холодно.

- Ужасная квартира, - говорили они. - Нет стекла и дует.

В «ужасной квартире» жила с ними их молоденькая дочка Мирра (названная так в память Мирры Лохвицкой, одной из трёх признаваемых поэтесс), существо очень оригинальное, часто удивлявшее своими странностями. Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было её оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора.

Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил:

- Вы, очевидно, её мать?

- Да.

Ещё внимательнее на Бальмонта.

- А вы отец?

- М-м-мда.

Доктор развёл руками.

- Ну так чего же вы от неё хотите?

Ещё жила вместе с ними Нюшенька, нежная, милая женщина с огромными восхищённо-удивлёнными серыми глазами. В дни молодости влюбилась она в Бальмонта и так до самой смерти и оставалась при нём, удивлённая и восхищённая. Когда-то очень богатая, она была совсем нищей во время эмиграции и, чахоточная, больная, всё что-то вышивала и раскрашивала, чтобы на вырученные гроши делать Бальмонтам подарки. Она умерла раньше их.

Ни к какому поэту не подходило так стихотворение «Альбатрос», как к Бальмонту.

Величественная птица, роскошно раскинув могучие крылья, парит в воздухе. Весь корабль благоговейно любуется её божественной красотой. И вот её поймали, подрезали крылья, и, смешная, громоздкая, неуклюжая, шагает она по палубе, под хохот и улюлюканье матросов.

Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". Деньги называл «звенящие возможности».

- Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывать в вине, - говорил он своей Елене.

Как-то рассказывая, как кто-то рано к ним пришёл, он сказал:

- Елена была ещё в своём ночном лике.

«Звенящих возможностей» было мало, поэтому ночной лик выразился в старенькой, застиранной бумазейной кофтёнки. И получилось смешно. Так шагал по палубе великолепный Альбатрос. Но полюбившие его женщины подрезанных крыльев уже не видели. Им эти крылья казались всегда широко раскинутыми, и солнце благословенно сияет над ним. Как мог бы говорить он, чародей-поэт, простым, пошлым языком?

И близкие тоже говорили с ним и о нём превыспренно. Елена никогда не называла его мужем.

Она говорила «поэт».

Простая фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой».

Мироносицы старались по мере сил и возможностей выражаться так же. Можно себе представить, какой получался бедлам. Но всё это было искренно и вызывалось самой глубокой и восторженной любовью. Так любящие матери говорят с ребёнком на «его» языке. «Бобо» - вместо больно, «баиньки» - вместо спать, «бяка» - вместо плохой. Чего только не проделывает любовь с бедным человеческим сердцем.

Ко мне он относился очень неровно. То почему-то дулся, словно ждал от меня какой-то обиды. То был чрезвычайно приветлив и ласков.

- Вы ездили в Виши?

- Да, ездила. Только что вернулась.

- Гоняетесь за уходящей молодостью?

(Это, очевидно, «хочу быть дерзким!».)

- Ах, что вы. Как раз наоборот. Всё время ищу благословенную старость.

И вдруг лицо Бальмонта делается беззащитно-детским, и он смеётся.

То вдруг восхитился моим стихотворением «Чёрный корабль» и дал мне за него индульгенцию - отпущение грехов.

- За это стихотворение вы имеете право убить двух человек.

- Неужели двух? - обрадовалась я. - Благодарю вас. Я непременно воспользуюсь.

Бальмонт хорошо рассказывал, как ему поручил Московский Художественный театр вести переговоры с Метерлинком о постановке его «Синей Птицы».

- Он долго не впускал меня, и слуга бегал от меня к нему и пропадал где-то в глубине дома. Наконец слуга впустил меня в какую-то десятую комнату, совершенно пустую. На стуле сидела толстая собака. Рядом стоял Метерлинк. Я изложил предложение Художественного театра. Метерлинк молчал. Я повторил. Он продолжал молчать. Тогда собака залаяла, и я ушёл.

Последние годы своей жизни он сильно хворал. Материальное положение было очень тяжёлое. Делали сборы, устроили вечер, чтобы оплатить больничную койку для бедного поэта. На вечере в последнем ряду, забившись в угол, сидела Елена и плакала.

Я декламировала его стихи и рассказывала с эстрады, как когда-то магия этих стихов спасла меня.

Это было в разгар революции. Я ехала ночью в вагоне, битком набитом полуживыми людьми. Они сидели друг на друге, стояли, качаясь как трупы, и лежали вповалку на полу. Они кричали и громко плакали во сне. Меня давил, наваливаясь мне на плечо, страшный старик, с открытым ртом и подкаченными белками глаз. Было душно и смрадно, и сердце моё колотилось и останавливалось. Я чувствовала, что задохнусь, что до утра не дотяну, и закрыла глаза.

И вдруг запелось в душе стихотворение, милое, наивное, детское.