Семён Кирсанов - Последний современник

    Белей снег гор ли
    марли у горл
    орлы гор мерли
    о вери май герл.

Из гор май вырван
ирландец запел,
ирландия ирлэнд
ты пери и перл.

    Мы банк в бок дули
    летели в галоп,
    и пинг понг пули
    спикеру в лоб.

О том, Том Джони, быть вам в Чоне,
       том, том рооо
ты наш нач бриттен, а мне быть вридом,
    ври там рооо.

Кружится пластинка, шуршит, шуршит,
тихим спешит фокстротом.
Звон фортепьяный, хрипок и шип,
и я до глубин растроган.

Взял другую, она залегла
в шуршащий, странный всхлип.
И вдруг застряла в звон игла.
Слышу:

   Вы ушли,
      как говорится,
         в мир иной!..

   Владмир Владимыч!
      Сколько лет!
(что кирпичей в мажанге),
а впрочем, только
   в феврале
за чаем на Таганке.

Вы дамы ждете
   к королю,
на стуле
   храп бульдога.
– Володя, хочешь
   тюрлю-лю,
конечно,
   если много!

А Лиля Юрьевна:
   – Зачем?
– Чтобы на всех
   хватило.
На Гендриковском,
   между тем,
в снегу
   хрипит квартира,

В морозах топчется Москва,
Замоскворечье,
   ругань…
Звонок.
   Пружиня на носках
и потирая руки,
   вошел Асеев:
      – Драсси, драссссь…
И сел у самовара.
С мажонгом,
   Родченкой,
      борясь,
в сенях стоит
   Варвара.
И как в кают-компании,
   в морозный
      снежный шторм –
свистит Москва
   кабанья
в щелях
   сосновых штор.
Москва
   в шевре и юфти,
бредут,
   молчат,
      поют…
– Где Ося?
   – Спит в каюте,
в одной
   из трех кают…

Бредет мороз
   по Трубной,
небо Москвы
   в рядне.
Кончается!

      Не трудно
сделать жизнь
      значительно трудней…

Колонный зал,
   как был,
      и мертв,
и глуховат,
   как прежде.
Москва –
   огромный натюрморт,
в морщинах
   древних трещин.

Музей –
   где жить –
      не продохнуть,
где все углы
   в таблицах,
а рупор тянется
   к окну
и шорохом
   теплится!

Тверже шаг держи колонна,
    в даль смотри,
слушай песню батальона,
    ать, два, три,
шаг второго батальо…
второго батальона
помни точно, брат, второго
    ать, два, три

Другая черная змея
шипит какой-то вальс.
Быть может, где нибудь моя
пластинка завалялась?
Хотя б обломок голоса!
На крайней этажерке
ищу, дрожу (от холода?)
нашел – «Kirsanofs Werke»

За горло ручки заводной!
(Одесса… Море… Детство…)
Тупа иголка! За одной
другую!
   Наконец то
звук заворочался в тюрьме,
и нет на мне лица –

    «Мери-наездница,
       у крыльца
    с лошади треснется
       цаца!»

Врешь, пластинка! Читал не так,
это чужая глотка.
Моя манера не понятa –
нужно легко и лётко.

Нужен звон, а не мертвый лоск,
который не уцелеет, –
чтобы после стихов жилось
выше и веселее.

Я докажу, то что сказал,
не дамся гнилью в растрату –
сегодня полон Колонный зал,
я выхожу на эстраду.

В Колонном зале
   тишь,
и даже мухи
   стихли.
Ни лиц, ни стульев,
   лишь
на полках спят
   пластинки.

Врос
  в пятисотого века быт.
В ихнем кружусь бомонде.
Сплю под стеклом, ни дрязг, ни обид,
и даже одет по моде.

   Легко
     белье азбестовое,
   пенснэ
      из бемских звезд,
   как встарь
      стихи выплескивая,
   былые рифмы
         свез.

Ночь,
  как и прежде, чернеет, толпя
немеркнущие созвездия,
воздушный газетчик в оконный колпак
сбрасывает «Известия».

Чайную дозу шприцем вкрутив,
сглотнув
   витаминов таблетки,
я погружаю хрусталик
      в курсив
   статьи

       «О ПЯТИСОТЛЕТКЕ»

Цифры, что кадры Пате текут,
и тут же – нежно и плавно –
поэт воспевает Патетику
пятисотлетнего плана!

«План пелиан паан лааано
пла иово на!
Лейся нежней, чем нарзанная ванна,
вкусней витамина А.

Будет в первом квартале плана
Цвет небес улучшен,
40 процентов озона землянам
кинется а-лучем.

За радио углем кинемся вместе
на дальний Меркурбасс,
по новой дороге на Семизвездье
пойдут поезда, горбясь…»

Душу мою
   услаждает поэзия,
но с неба
   нежданный выблеск,
и снова газетчик
   швыряет лезвия:
«Экстренный,
   экстренный выпуск».

Хватаю газету!
   Скорее взглянуть
на черных букв зиянье:

ЮГОВОСТОЧНЫЙ ПЛАНЕТНЫЙ ПУТЬ
      ЗАНЯЛИ МАРСИЯНЕ.

«В ответ захватчикам мы зовем
немедленно подписаться
на тысячу триста III-ий заем
       индустриализации».

И небо века уже сопит
воздушной канонеркою,
и в арсенальных снарядах спит
внутриатомная энергия.
И верхом идут, и низом гудут,
шаги опуская веские,
как в двадцать девятом моем году, –
солдаты древние советские.

На шпалы дней столетья рельс
клади, под звездным реяньем!
Ты слышишь дальний крик, Уэлс,
даешь
  машину
     времени!

Знамен ракетный фейерверк
земля опять колеблет –
на пять минут
   в двадцатый век
      пусти меня,
         о, Герберт!

Какие, правда,
   ужасы –
земля – глуха,
   нема,
как солнечные
   часы,
ворочаются дома.
Куда иду?
   Кому нужны
шаги таких
   веков,
когда ни друга,
   ни жены,
ни пуховиков.
Дошел до пристани,
   Дымок
какой то мчится
   к пристани,
я разобрать дымка
   не мог,
хотя вперялся
   пристальней.
Почти вплотную
   луч дымка.
Не верю.
   Девс екс махина –
из дыма вылезла
   рука,
лицо, манишка,
   ах! Она –
Машина.
   Да!
    Какой визит!
Седок окликнул
   окриком:
– Алло, май дэр
   ват яр из ит.
И снял пылинку
   с смокинга.