Семён Кирсанов - Последний современник

Я свой корабль
   на север вёл,
на север…
   далеко…
Ворочался,
   как черный вол
на бойне,
   ледокол.
Крепился Цельсий
   худ и хмур,
и, сжавши ртуть
   в комок,
так низко пал,
   что Реомюр
его достать
   не мог!
На пуговицы и очки
ветвистый
   лег налет,
и я, остекленев почти,
как мамонт,
   лег на лед.
И чуял
  зыбкой льдины
      крен,
и тихо подмерзал,
друзьями брошенный Мальмгрен –
снежинками мерцал.
Я дрыхнул
   массу тысяч лет
в постели
   белых глыб,
и оставляла
   в небе след
дорога
   звезд и мглы.
Когда же
   я продрал глаза,
(не дождь!
   не лёд!
     не зной!) –
белел пятиугольный зал
   больничной белизной.
– Спасли…
   Не Красин ли?
      Но ах!
Но – грудь моя нага…
Сиделка – галка
   в головах,
и два врача
   в ногах…
– Ну, что же!
   Выспался часок!
Но этот дом –
   он чей?
Но голос
   тихий, как песок,
шуршащий шаг
   врачей?
Лежу,
  и явно без кальсон.
Опущен стыд
   ресниц….
Я бы
  подумал:
     – Это сон! –
когда-б я не проснись.
Вот календарь.
   И отворя
глаза,
  взглянул наверх:
Три пары букв
   календаря –

МАЙ.
    ПЯТИСОТЫЙ ВЕК.

– Вот это выспался!
   Сия
оказия чудна!
Что ж! Пятисотый век!
   И я
рукой ищу судна.
Но нет судна
   у этих дядь!
Невыносимо мне!
Они-ж не пьют
   и не едят,
у них желудков нет.
Я, озабоченный
   бельем,
ищу, хотя б забор!
И вижу:
   не забор –
      мильон,
мильард!
   бильардных лбов.
Я голый
   прячусь по углам,
и слышу
   крик врача,
без помощи
   катодных ламп
сильней громов
   крича:

   «Аано дао
        Амбио
   Эора паоадо,
   Теаро? ао! аио,
   Анабиои, ао!
   Каиоэо? Эоту
   Миэи аниою»

   А я стараюсь
      наготу
прикрыть
   хоть простынею.
Но два
  безротых молодца
берут меня
   на вынос,
зал щупает
   мои глаза
и руки,
   и невинность.
Глазеет
   пятисотый век
распущен
   и разнуздан.
Пустите!
   Я же человек!
Я только что
   проснулся!

А дальше
   улицей текла,
медлительно слаба
в одеждах
   тонкого стекла
спокойная толпа.
Их небледнеющие дни
в стекло
   погружены,
глаза-ж
   настолько холодны,
что словно
   не нужны.

Растительности
   никакой
в стране
   Стеклянных Дуг.
На площади
   под колпаком
стоит
  последний дуб,
и движимые рычагом
   Центрального Ума –
как солнечные часы,
   ворочаются дома!..

Я живу в пятисотом веке,
в веке, канувшем далеко…
В небе носятся человеки
без пропеллеров и поплавков.

От безмолвия охриплый,
я живу без моих друзей,
мне остались одни архивы…
библи o тека и музей.

В библи o теке имени Ленина
небо и пол тишиной оклеены.

Много в хранилищах темных скрыто
палимпсестов и манускриптов.

Оком плафона глядит циклоп
белых и бледных дней…
Сколько воды и дней утекло,
сколько осталось на дне?

Много было боев и осад!
Горы сходили вниз…
Тысячу лет тому назад
был коммунизм…

Если бы жил и нес Иловайский
этих столетий налоги,
он потонул бы в супеси вязкой
хронологии:

ИСТОРИЯ МИРА
III-й том
Греция, Рим Египет.

«В Нильской долине, иссохшей потом,
(Гельмгольц. История Ibid)
жил, процветал и шел вперед
сильный и трудолюбивый народ,
как сообщает историк Миронов,
под властью фараонов.
Но в результате частых измен
(что подлежит проверке),
был низложен Тутанхамен
чернью в XX-ом веке.
А фараоны (титул короля)
сброшены были другими,
под руководством раба Хвевраля
(древне-еврейское имя).
Памятники этих эпох:
древне-латинско-скифский сапог,
древне-египетский, рваный и грязный
флаг белосинекрасный».

В бурсе, за это б трудилась лоза,
взяли б студента в розги,
а в Комакадемии все волоса
рвал бы с себя Покровский…

ИСТОРИЯ ПИСЬМЕННОСТИ
Де-Ваб.

«…известна легенда, будто
жил великий писатель Вапп,
но этот вопрос запутан,
так как, как ни старались мы –
От Ваппа остались: „Война и мир“,
и „Слово о полку Игореве“…»

И только среди людей и дат,
живших в веках когда-то –
всегда, навеки одна и та,
навек нерушимая дата,
и долго седины земли серебря,
ею нам осеняться:
   25 октября,
      1917 г.

Историки, сжатые в книжный плен,
путают forum и plenum,
но имя одно не тронул тлен
и вечно живет нетленным.

Хуже чем боль, чем смерть, чем декофт.
О, как тоска наверчена!
В «Комсомольскую правду» ни сдать стихов,
ни поужинать в «Доме Герцена»!

Я от тоски превратился в тень.
Мне – хоть бумаги десть!
Писал бы по тысяче строчек в день,
да некому их прочесть.

Блестит земля, стеклянный лоск
улицами стекает.
С жизнью искусство уже слилось –
все говорят стихами.
Хочется слова простого, но
где-то увязло и спит оно.

Где ты, о, Коган? Приди, начинай!
как прежде, круглые сутки,
читай, прошу, в тишине ночной
доклад «Гораций и Уткин»!

Память о нем – до-красна горит
и сердце лекцию просит!
Где Луначарский? Пускай говорит
о Гельцер и Наркомпросе!

Нет великих! Вернуть нельзя.
Речи великих стихли.
Но сохраняет Колонный зал
древних речей пластинки.

Колонною стражею загнанный вглубь,
в молчаньи громовом –
на камышевом стебле, в углу
цветет голубой граммофон.

Солнечные системы пластинок
на этажерках стынут.

Лестничкой лезу на высоту,
взял одну и приладил.
И закружился черный сатурн
на тонкой иглы
      брильянте: