Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Ночь бросила черный шопот из под выцветших усов фонарных светов,
Запрыгала засаленным зверком по пням обвалившихся особняков,
И по лужам (штемпелям весны) забродили души поэтов,
Пересыпанные трупьем обмохрившихся веков.
Я, конечно, говорю, что все надо в порядке, что перчатки
С вывесок нельзя надевать на ноги, как ажурные чулки,
И ядреный пульс городской лихорадки
(Звонки трамвая) щупаю, как доктор, сквозь очки.
Но это я говорю только для старых и шершавых,
А у меня самого на губах сигнал женских грудей,
И мои кости перессорились в своих суставах,
Как в одной кроватке пара детей.
И там, где пароходы швырялись зрачком
На податливые тела изнаглевшей пристани,
Где каждое платье глядело вспотевшим трудом
На то, как прибрежья приторно присвистывали, –
Я совершенно случайно взмахнул, как флагом,
Праздничным флагом, моей развернутой душой,
И переулки немедленно затормошились мускулистым шагом,
И я вдруг стал огромней колокольни большой.
Ведь если мир и сам не понимает, как он наивен,
Как ему к лицу суматохи канат,
Протянутый сквозь гулы гудящих железопрядилен,
И над пожарами, как эхо пожаров, набат, –
Мне все это удивительно ясно, просто, понятно,
Честное слово, даже не может быть ничего простей,
А то, что у моего сердца на щеках топорщатся пятна,
Так это крики не чахотки, а радости моей.

Дом на дом вскочил и улица переулками смутилась,
По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода,
А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось
Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города.
Мы перелистывали тротуары выпуклой походкой,
Выращивая тени в одну секунду, как факир…
Сквернословил и плакал у стакана с водкой,
Обнимая женщин, захмелевший мир.
Он донес до трактира только лохмотья зевоты,
Рельсами обмотал усталую боль головы;
А если мои глаза – только два похабных анекдота,
Так зачем так внимательно их слушаете вы?
А из медных гильз моих взрывных стихов
Коническая нуля усмешки выглядывает дико,
И прыгают по городу брыкливые табуны домов,
Оседлывая друг друга басовым криком.

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый
И измяли физиономию моря, пудрящагося у берегов;
И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,
Неловко запутал в карягах самых высоких домов.
У небоскребов чмокали исступленные форточки,
Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,
На набережной жерла пушек присели на корточки,
Выплевывая карамелью ядра из толстых губ.
Прибрежия раздули ноздри-пещеры,
У земли разливалась желчь потоками лавы,
И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры
Горных хребтов громадной оравой.
А когда у земли из головы выпадал человек,
Как длинный волос, блестящим сальцем, –
Земля укоризненно к небу устремляла Казбек,
Словно грозя указательным пальцем.

Над гневным лицом бульваров осенневших
Вскинуты веревочной лестницей трамвайные молнии гулко,
И стая райских пичужек, на огненные верна витрин прилетевших,
Запуталась бешено в проволоке переулков,
И в железно-раскиданном городом блеске
Море вздыбило кулаки разъяренных валов,
И сморщенное небо в облачно-красной феске
Оперлось на упругие дымы фабричных клыков.
И небо расточало ураганы, как пинки свирепые,
Сбривая зеленую бороду провинций быстротой,
А солнце скакало смешно и нелепо,
Нагло покрикивая, как наездник цирковой.
И в этом дзенькании сквозь гребни смеха,
Где бросали в тунели поезда электрической тройкою взгляд
– Звуки строющихся небоскребов – это гулкое эхо
Мира, шагающего куда то наугад.

Вежливый ветер схватил верткую талию пыли,
В сумасшедшем галопе прыгая через бугры.
У простуженной равнины на скошенном рыле
Вздулся огромный флюс горы.
Громоздкую фабрику года исцарапали,
Люди перевязали ее бинтами лесов,
А на плеши вспотевшего неба проступили капли
Маленьких звезденят, не обтертые платком облаков.
Крылья мельниц воздух косили без пауз,
В наморднике плотин бушевала река,
И деревня от города бежала, как страус,
Запрятавши голову в шерсть тростника.
А город приближался длиннорукий, длинноусый,
Смазывающий машины кровью и ругней,
И высокие церкви гордились знаками плюса
Между раненым небом и потертой землей.

Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея,
Сквозь женские зрачки, привинченные у оконного стекла,
И пляшущая дробь колес, набухая и яснея,
По линолеуму коридора и по купэ протекла.
А юркая судорога ветра зашевелила шершаво
Седые пряди берез над горизонтным лбом,
И из прически выскакивал, с криком «браво»,
Зеленой блохою лист за листом.
И огромной заплатой на рваной пазухе поля
В солнце вонзился вертикальный плакат папирос,
И кисть речной руки, изнемогшая в боли колик,
Запуталась в бороде изгибистых лоз.
А в женщине, как в поезде, дремали крылья апашки,
Полдень обшарил ее браслетные часы,
И локомотив, подходя к перрону, рассыпал свистков мурашки
И воткнул поверх шпал паровые усы.

Сгорбленное небо поджало губы и без смеха, без шуток
Обшарило мир черными перчатками сердитых ночей,
А трамвай занозил свой набитый желудок
Десятком угрюмых, спешащих людей.
Мягким матрацем развалилась ночь-усталка
И обмуслила лунной слизью ораву домов,
Которым сегодня особенно жалко
Забыть удары исступленных молотков.
В загородном парке сумрак вынул свой плотничий резак
Чтобы сгладить шероховатые абрисы ели.
Я слышу, как щелкает внутри меня мерный Кода́к,
А женщины говорят, что это сердце ворочается в постели.
Я только что повзрослел, я еще пахну лаком и клеем,
Но уже умею в мысль вдавить зубы острых слов.
Давайте, ласкающим в глаза неосторожно свеем
Легкие морщинки ночных голосов!
Мы знаем: все вопли, все вскрики, проклятья и всхлип
Неумеющих плакать над пудрой безмолвья,
– Это только огромный, колоссальный скрип
Земной оси, несмазанной кровью.

Трамплин зенита вскинул солнце в купальню неба
И оно заплескалось среди волн облаков…
Голосом глухим, задрапированным в траур крепа,
Война запела под аккомпанимент лязгнувших штыков.
Обтирая со лба пот, на кровь похожий,
Платком из марли и из бинта,
Лицо изморщила окопами у придорожий,
Причастилась набожно у Красного Креста.
Лишь я, война, одна свободна!
Броском чугунного ядра
Я, старая, пускаю ко́ дну
Дредноуты и крейсера.
Покрыв туманом, как шинелью,
Мой хриплый, старческий коклюш,
Простым плевком моим – шрапнелью –
Оплевываю сотни душ.
Зрачок мой слишком черный взглянет –
И в миг, за сотни верст, там, в городах,
Листок газетный черным станет
От объявлений о похоронах.
Когда ж, устав от грузных гирь,
Я кровью пропотею, на копье,
Чтоб высушить, в знак перемирья,
Развешу мокрое белье, –
Что ж, радуйтесь вы флагам этим,
На кладбищах вы вздох на вздох
Кладите и твердите детям,
Что победил войну ваш бог!
Но, человек, страшись меня ты!
Не спорь с хрипящею войной!
Настанет день – и, как гранату,
Я в Марс метну ваш шар земной!