Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,
Из за пыльных обой особняков, из за бульварных длиннот,
И отрежет мне голову искуснее экономки,
Отрезающей кусок красномясой семги, –
Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы
И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.
И в карете медленной медицинской помощи
Мое сердце в огромный, приемный покой отвезут.
Из глаз моих выпорхнут две канарейки,
На их место лягут две трехкопейки,
Венки окружат меня, словно овощи,
А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.
Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!
Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,
Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!
Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,
Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,
И в животе прожурчат остатки новых идей.

Это вы привязали мою оголенную душу к дымовым
Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов
И пустили ее волочиться по мостовым,
А из нее брызнула кровь черная, как торф.
Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,
Исступленно переламывались колокольни, и над
Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия
Вскидывали к крышам свой водосточный канат.
А душа волочилась и, как пилюли, глотало небо седое
Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы,
А дворники грязною метлою
Грубо и тупо
Чистили душе моей ржавые зубы.
Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою
Пыткою,
И душа по булыжникам раздробила голову свою
И кровавыми нитками
Было выткано
Мое меткое имя по снеговому шитью.

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,
Сердце облысевшее от мимовольных конвульсий,
К Вам, проспекты, где дома, как баки,
Где в хрустком лае трамвайной собаки
Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.
Моторы щелкают, как косточки на счетах,
И отплевываются, куря бензин,
А сумасбродные сирены подкалывают воздух,
И подкрашенной бровью кричит магазин.
Улицы – ресторанные пропойцы и моты –
Расшвыряли загадки намеков и цифр,
А полночь – хозяйка – на тротуарные бутерброды
Густо намазывает дешевый ливер.
Жду, когда пыльную щеку тронут
Веревками грубых солнечных швабр,
И зорко слушаю, как Дездемона,
Что красноболтает город – мавр.

В разорванную глотку гордого города,
Ввожу, как хирургический инструмент, мое предсмертие.
Небоскребы нахлобучивают крыши на морды.
Город корчится на иглах шума, как на вертеле.
Перелистываю улицы. Площадь кляксою дряхло-матовою
Расплывается. Теряю из портмонэ последние слова.
Улицу прямую, как пробор, раскалывает на-двое,
По стальным знакам равенства скользящий трамвай.
По душе, вымощенной крупным булыжником,
Где выбоины глубокими язвами смотрят,
Страсти маршируют по́-две и по́-три
Конвоем вкруг любви шеромыжника.
А Вы, раздетая, раздаете бесплатно
Прохожим
Рожам
Проспекты сердца, и
Вульгарною сотнею осьминогов захватана
Ваша откровенно-бесстыдная лекция.
Оттачиваю упреки, как карандаши сломанные,
Чтобы ими хоть
Разрисовать затянутую в гимназическую куртку злобу.
Из-за пляшущего петухом небоскреба,
Распавлинив копыта огромные,
Рыжий день трясет свою иноходь.

После незабудочных разговоров с угаром Икара,
Обрывая «Любит – не любит» у моей лихорадочной судьбы,
Вынимаю из сердца кусочки счастья, как папиросы из портсигара,
И безалаберно их раздаю толстым вскрикам толпы.
Душа только пепельница, полная окурков пепельница!
Так не суйте-ж туда еще, и снова, и опять!
Пойду перелистывать и раздевать улицу-бездельницу
И переклички перекрестков с хохотом целовать,
Мучить увядшую тучу, упавшую в лужу,
Снимать железные панама с истеричных домов,
Готовить из плакатов вермишель на ужин
Для моих проголодавшихся и оборванных зрачков,
Составлять каталоги секунд, годов и столетий,
А, напившись трезвым, перебрасывать день через ночь, –
Только не смейте знакомить меня со смертью:
Она убила мою беззубую дочь.

Секунда нетерпеливо топнула сердцем и у меня изо
Рта выскочили хищных аэропланов стада.
Спутайте рельсовыми канатами белесоватые капризы,
Чтобы вечность стала однобока и всегда.
Чешу душу раскаяньем, глупое небо я вниз тяну,
А ветер хлестко дает мне по́-уху.
Позвольте проглотить, как устрицу, истину,
Взломанную, пищащую, мне – озверевшему олуху!
Столкнулись в сердце две женщины трамваями,
С грохотом терпким перепутались в кровь,
А когда испуг и переполох оттаяли,
Из обломков, как рот без лица, завизжала любовь.
А я от любви оставил только корешок,
А остальное не то выбросил, не то сжег,
Отчего вы не понимаете! Жизнь варит мои поступки
В котлах для асфальта, и проходят минуты парой
Бударажут жижицу, намазывают на уступы и на уступки, –
(На маленькие уступы) лопатой разжевывают по тротуару.
Я все сочиняю, со мной не было ничего,
И минуты – такие послушные подростки!
Это я сам, акробат сердца своего,
Вскарабкался на рухающие подмостки.
Шатайтесь, шатучие, шаткие шапки!
Толпите шаги, шевелите прокисший стон!
Это жизнь сует меня в безмолвие папки,
А я из последних сил ползу сквозь картон.

Зачем вы мне говорили, что солнце сильно и грубо,
Что солнце угрюмое, что оно почти апаш без штанов…
Как вам не совестно? Я вчера видел, как борзого ветра зубы
Вцепились в ляшки ляскающих, матерых облаков…
И солнце, дрогнувшее от холода на лысине вершин,
Обнаружилось мне таким жаленьким,
Маленьким
Ребенком.
Я согрел его в руках и пронес по городу между шин,
Мимо домов в испятнанных вывесочных пеленках.
Я совсем забыл, что где то
Люди просверливают хирургическими поездами брюхо горных громад,
Что тротуары напыжились, как мускулы, у улицы-атлета,
Что несомненно похож на купальню для звезд закат.
Я нес это крохотное солнечко, такое ужасно-хорошее,
Нес исцеловать его дружелюбно подмигивающую боль,
А город хлопнул о землю домами в ладоши,
Стараясь нас раздавить, как моль.
И солнце вытекло из моих рук, крикнуло и куда то исчезло,
И когда я пришел в зуболечебницу и сник,
Опустившись сквозь желтые иоды в кресло, –
Небо завертело солнечный маховик
Между зубцов облаков, и десны
Обнажила ночь в язвах фонарных щелчков…
И вот я уже только бухгалтер считающий весны
На щелкающих счетах стенных часов.
Почему же, когда все вечерне и чадно,
Полночь в могилы подворотен тени хоронит
Так умело, что эти черненькие пятна
Юлят у нее в руках, а она ни одного не уронит.
Неужели же я такой глупый, неловкий, что один
Не сумел в плоских ладонях моей души удержать
Это масляное солнышко, промерзшее на белой постели вершин…
Надо будет завтра пойти и его опять
Отыскать.