Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

О, кто этот день растянул на Прокрустовом ложе?!
  Троттом
Ползают сонные минуты,
  Их склеивает зевота.
  Никто меня не тревожит!
С нетерпением, но напрасно жду удара Брута.
  О, где-же жестокость железа?!
Люди! Взгляните! Я – Цезарь!
О, кто этот день растянул на Прокрустовом ложе?
  Убейте, кто может.
Тоска разбухает, наполняет углы секунды и терций!
  Заливает порезы в сердце!
О, вечер! Гость запоздавший! В деревнях
  Тоска (столетний евнух)
Оберегает меня от заботы.
Часы по кругу едут троттом.
Спешите, финишируйте, беговые лошадки!
Душа устала. Привычки-складки.
  Обмохрилась любовь.
  Зрение разодрано в кровь.
О, кто этот день растянул на Прокрустовом ложе?

Порыжела небесная наволочка
Зо звездными метками изредка…
Закрыта земная лавочка
Рукою вечернего призрака.
Вы вошли в розовом капоре.
И, как огненные саламандры,
Ваши слова закапали
В мой меморандум.
Уронили, как пепел оливковый,
С догоревших губ упреки…
По душе побежали вразбивку
Воспоминания легкие.
Проложили отчетливо рельсы
Для рейсов будущей горечи.
Как пузырьки в зельтерской,
Я забился, зарябился в корчах.
Ах, как жег этот пепел с окурка
Все, что было всегда и дорого!
Боль по привычке хирурга
Ампутировала восторги.

Вы вчера мне вдели луну в петлицу,
Оборвав предварительно пару увядших лучей,
И несколько лунных ресниц у
Меня зажелтели на плече.
Мысли спрыгнули с мозговых блокнотов.
Кокетничая со страстью, плыву к
Радости и душа, прорвавшись на верхних нотах
Плеснула в завтра серный звук.
Время прогромкало искренно и хрипло.
Ел басовые аккорды. Крича с
Отчаяньем, чувственность к сердцу прилипла,
И, точно пробка, из вечности выскочил час.
Восторг мернобулькавший жадно выпит.
Кутаю сердце в меховое пальто.
Как-то пристально бросились Вы под
Пневматические груди авто.

Вечер был ужасно туберозов,
Вечность из портфеля потеряла morceau
И, рассеянно, как настоящий философ,
Подводила стрелкой физиономию часов.
Устал от электрических ванн витрин,
От городского грамофонного тембра.
Полосы шампанской радости и смуглый сплин
Чередуются, как кожа зебр.
Мысли невзрачные, как оставшиеся на-лето
В столице женщины, в обтрепанных шляпах.
От земли, затянутой в корсет мостовой и асфальта,
Вскидывается потный, изнурительный запах.
У вокзала бегают паровозы, откидывая
Взъерошенные волосы со лба назад.
Утомленный вечерней интимностью хитрою,
На пляже настежь отворяю глаза.
Копаюсь в памяти, как в песке после отлива,
А в ушах дыбится городской храп;
Вспоминанье хватает за палец ревниво,
Как выкопанный нечаянно краб.

Мы пили абсент из электрической люстры,
Сердца засургученные навзничь откупорив.
Потолок прошатался над ресторанной грустью
И все завертелось судорожным кубарем.
Посылали с воздухом взорную записку,
Где любовь картавила, говоря по французски,
И, робкую тишину в угол затискав,
Стали узки
Брызги музыки.
Переплеты приличий отлетели в сторону,
В исступленной похоти расшатался мозг.
Восклицательные красновато-черны!
Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог.
Все плясало, схватившись с неплясавшим за́-руки,
Что то мимопадало, целовался дебош,
А кокотка вошла в мою душу по контрамарке
Не снявши, не снявши, не снявши кровавых галош.

Бледнею, как истина на столбцах газеты,
А тоска обгрызает у души моей ногти.
На катафалке солнечного мотоциклета
Влетаю в шантаны умирать в рокоте.
У души искусанной кровяные заусенцы
И тянет за больной лоскуток всякая.
Небо вытирает звездные крошки полотенцем
И моторы взрываются, оглушительно квакая.
Прокусываю сердце свое собственное,
А толпа бесстыдно распахивает мой капот.
Бьюсь отчаянно, будто об стену, я
О хмурые перила чужих забот.
И каменные проборы расчесанных улиц
Под луною меняют брюнетную масть.
Наивно всовываю душу, как палец,
Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть.

Кто-то на небе тарахтел звонком и выскакивала
Звездная цифра. Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его ло-
вила полночь, играя лупой в бильбокэ.
Все затушевалось и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над витринным шопотом
Город опрокинул изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним –
И Вы и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земле, вставшей на дыбы.
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, царства
И лекарства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу.

Мозг пустеет, как коробка со спичками
К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я
Память сытую насильно пичкаю
Сладкими, глазированными личиками
И бью сегодняшний день, как лакея.
Над жутью и шатью в кабинете запечатанном,
Между паркетным вальсом и канканом потолка,
Мечется от стрел электрочертей в захватанном
И обтресканном капоте подвыпившая тоска.
Разливает секунды, гирляндирует горечи,
Откупоривает отчаянье, суматошит окурки надежд.
Замусленные чувства бьются в корчах,
А икающая любовь под столом вездежит.

На лунном аэро два рулевых.
Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!
Чахоточное небо в млечных путях марлевых
И присыпано ксероформом звездным.
Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,
Руки шатнулись поступью дикою,
Всюдут морщинистые страсти в болезни,
Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.
По транспаранту привычки живу, вто-
рично сбегая с балансирующего ума,
И прячу исступленность, как в муфту,
В облизывающиеся публичные дома.

Снова одинок (Снова в толпе с ней).
Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.
Над танцами экипажей прыгают с песней
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.
Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.
Месяц огненною саламандрою вылез, но я
Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.
Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,
На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ
Прищурившийся, остывший и упругий,
Как поросенок под хреном, любовницы труп.