Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Летнее небо похоже на кожу мулатки,
Солнце, как красная ссадина на щеке;
С грохотом рушатся витрины и палатки,
И дома, провалившись, тонут в реке.
Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,
В гранитной мостовой все камни раздражены,
Женщины без платий, на голове – плюмажи,
И у мужчин в петлице – ресница Сатаны.
И только Вы, с электричеством во взоре,
Слегка нахмурившись, глазом одним
Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,
Дико мечтает над черепом моим.
Воздух бездушен и миндально-горек,
Автомобили рушатся в провалы минут,
И Вы поете: Мой бедный Йорик,
Королевы жизни покойный шут!

Такого вечера не была во-веки:
Это первый вечер самый настоящий.
Небо тяжелей, чем веки
Мертвой женщины в гробу лежащей.
Вы, лежащая в гробу, как в кресле,
Кажетесь кошмарною виньеткой.
Вы не встанете – я знаю; ну, а если?
Если вскинетесь гримасой едкой.
В палисаднике осины – словно струны,
Ветер трогает смычком размерным.
Если вскочите безмерно-юной,
Что скажу Вам взглядом я неверным.
Нет! Я знаю: – дьявол не обманет,
Навсегда прикованная к гробу!
Ветер на струнах дождя в тумане
До конца разыгрывает злобу.

Стучу, и из каждой буквы,
Особенно из неприличной,
Под странный стук вы-
лезает карлик анемичный.
В руке у него фиалки,
В другой – перочинный ножик.
Он смеяться устал, ки-
вая зигзагом ножек.
Мне мерно разрежет сердце,
Вспискнет, вложит цветочек,
Снова исчезнет в, це-
пляясь за округлость точек.
Маленький мой, опрометчивый!
Вы ужасно устали!
Но ведь я поэт – чего
же вы ждали?

Из-за глухонемоты серых портьер, це-
пляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовые руки поэта.
Разделись, и только в брюнетной голове чер-
епашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер,
Как будто тюлем в июле
Завернули
Тело.
Я метался, как на пожаре огонь, ше-
пча: Пощадите, не надо, не надо!
А Вы становились все тише и тоньше,
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти и в злости кости и кисти на
части ломались, трещали, сгибались,
И вдруг стало ясно, что истина –
Это Вы, а Вы улыбались.
Я умолял Вас: «Моя? Моя!», вол-
нуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Расставлял восклицательные скелеты.

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за Вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам..
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Все бежало за Вами, хохоча
И крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел неспешно за Вами и костями стучал.

Сумасшедшая людскость бульвара,
Толпобег по удивленной мостовой,
Земля пополнела от июльского жара,
Колоратурен и дик миговой
    Моторов вой.
Толпа гульлива, как с шампанским бокалы,
С немного дикостью кричат попури,
А верхние поты, будто шакалы,
Яростно прыгают на фонари
    И эспри.
Отрывные звуки, и Вы с плюмажем
На веранде в манто пьете мотив.
У вас чьи-то черепа за корсажем.
Небо распахнулось, как дамский лиф,
    Облачные груди раскрыв.
Длиннеет… Свежеет… Стальной полосою
Ветер бьет в лица и в газовый свет,
И над бульваром машет косою,
В гимнастный костюм одет,
    Плешивый скелет.

Я осталась одна и мне стало скучно…
Около лежал мой двухнедельный ребенок…
Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,
И черти выглядывали из под кучи пеленок…
И мне стало истерически скучно и печально…
– (Ах, почему Вы не понимаете, что такое тоска?!) –
Я от боли утончилась и слегка одичала,
И невольно к подушке протянулась рука.
И вот этою самой голубой подушкой
С хохотом я задушила ребенка…
Я помню его торчащие уши
И то, что из прически выпала гребенка.
Подошла к окошку, побарабанила звонко,
Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,
Подошла к висячему телефону
И обо всем сообщила удивленному мужу.
Подмигнула чертям на электролюстре,
Одела серое платье, чтоб быть похожей на тучи…
Вы понимаете, что все это было от грусти!
Отчего же врачи говорили про патологический случай?

За фужером горящего, разноцветного пунша,
В кафэ заполночном, под брызги «Maccheroni»,
С нервным пробором, без профиля юноша
Дико, исступленно и сумасшедше стонет.
Из застекленной двери, не мешкая,
Торопливо поправляя прическу крутую,
Выходит расхлябанная, развинченная девушка,
И плачь юноши привычно целует.
И вдруг у юноши из ногтей вырастают когти,
Сквозь пробор пробиваются, как грибы сквозь листья,
Два рога козлиных, и в ресторанном рокоте
Юноша в грудь ударяет девушке плечистой.
Мертвая, конечно, падает… Какие-то лица
Сбегаются на шум и, сквозь сигарный угар,
Жестикулируя, юноша объясняет полиции,
Что у нее апоплексический удар.

Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Все около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело, – Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И буду плакать – как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! –
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу.
Расклеив мою душу на днях-столбах.

Верю таинственным мелодиям
Электрических чертей пролетевших.
Пойдемте, в шумах побродим,
Посмотрим растаявших девушек.
Пыхтят черти двуглазые,
Газовые,
Канделябрясь над звуканьем грузной прихоти.
Обнаглевшие трамваи показывают
Мертвецов, застывших при выходе.
Вечер-гаер обаятельно раскрашен,
Как я уже говорил, разгриммировать его нёкому,
А мотоциклетка отчаянный кашель
Втискивает в нашу флегму.
Верю в таинственность личика,
Замкнутого конвертно.
Ужас зажигает спичкой
Мое отчаянье предсмертное.
Долой! Долой! Иссера-
Синеваты проспекты, дома, газовый хор…
Пригоршни тяжелого, крупного бисера
Разметнул передо мною мотор.