Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Отчего сегодня так странна музыка?
Отчего лишь черные клавиши помню?
Костюм романтика мне сегодня узок,
Вспоминанье осталось одно мне.
В моей копилке так много ласковых
Воспоминаний о женщинах и барышнях;
Я их опускал туда наскоро,
И вот вечера мне стали страшны.
Писк мыши, как скрипка, писк мыши, как ведьма.
Страшно в прелюдии огромного зала;
Неужели меня с чьим-то наследием
Жизнь навсегда, навечно связала?
И только помню!.. И в душе размягченной,
Как асфальт под солнцем, следы покорные
Чьих-то копыт и шин разъяренных!
– Провалитесь, клавиши чопорные!

Прихожу в кинемо; надеваю на душу
Для близоруких очки; сквозь туман
Однобокие вальсы слушаю
И смотрю на экран.
Я знаю, что демонстратор ленты – бумажки
В отдельной комнате привычным жестом
Вставляет в аппарат вверх тормашками,
А Вы все видите на своем месте.
Как-то перевертывается в воздухе остов
Картины и обратно правильно идет.
А у меня странное свойство –
Я все вижу наоборот.
Мне смешно, что моторы и экипажи
Вверх ногами катятся, а внизу облака
Что какой-то франтик ухаживает,
Вися у потолка.
Я дивлюсь и сижу удивленно в кресле.
Все это комично; детско; сквозь туман
Все сумасшедше… И мне весело,
Только не по Вашему, когда я гляжу на экран.

У других поэтов связаны строчки
Рифмою, как законным браком,
И напевность метра, как венчальные свечки,
Теплится в строфном мраке, –
А я люблю только связь диссонансов,
Связь на вечер, на одну ночь!
И с виду неряшливый ритм, как скунсом,
Закрывает строки, – правильно-точен.
Иногда допускаю брак гражданский,
Ассонансов привередливых брак!
Но они теперь служат рифмой веселенской
Для всех начинающих писак.
А я люблю только гул проспекта,
Суматоху моторов, презираю тишь…
И кружатся в пьесах, забывши такты,
Фонари, небоскребы и столбы афиш.

О, бледная моя! Каракули
Я ваши берегу в столе…
Ах мне-ль забыть, как в феврале
Вас, бледную мою, каракули
Закрыли в набережной мгле,
И, как, сказав: «Adieu» – заплакали!
О, бледная моя! Каракули
Я Ваши берегу в столе…

Милая дама! Вашу секретку
Я получил и вспомнились вдруг
Ваш будуар – и из скунса горжетка.
Мой кабинет – раскидная кушетка,
Где-то далеко Ваш лысый супруг.
Что Вам ответить! Сердце и радо,
Фраз не составлю никак.
Мысли хохочут, смеясь до упада…
Милая дама! Мужа не надо!
Муж Ваш напомнил мне «твердый знак»!..
О, как жемчужен без мужа ужин!
Взвизгнувших устриц узорная вязь!
Вы углубились в омут из кружев…
Муж Ваш, как, для того только нужен,
Чтобы толпа не заметила связь.
Знаете, дама, я только приставка,
Вы-же основа, я – случай, суффикс,
Только к вечернему платью булавка!
Близкая дама! Салонная травка!
Вами пророс четверговый журфикс.
Что Вам ответить? Обеспокоив,
Хочется вновь Вас отдать тишине.
Завтра придете. – А платье какое?!
Знаю: из запаха белых левкоев!
– Если хотите – придите ко мне.

В конце концерта было шумно после Шумана,
Автоматически щелкали аплодисменты,
И декадентская люстра люстрила неразумно,
Расцвечивая толповые ленты.
Я ушел за Вами из концерта. Челядь
Мелких звезд перевязывала голову
Вечеру голому,
Раненому на неравной дуэли.
Одетые в шум, мы прошли виадук
И потом очутились в Парадизной Папуасии,
Где кричал, как в аду,
Какаду,
И донкихотились наши страсти.
В ощущении острого ни одной оступи!
Кто-то по небу пропыхтел на автомобиле;
Мы были на острове, несовсем краснокожем острове!
А мимо проходили
Мили
И кидали
Дали.
Где мы, раздетая? Проклятая, где мы сегодня?
В сердце плыли губы Офелии три тысячи лет.
Кошмарная девственница! Понял, понял:
Мы на земле!

Вчера меня принесли из морга
На кладбище. Я не хотел, чтоб меня сожгли!
Я в земле не пролежу долго
И не буду с ней, как с любовницей, слит.
Раскрытая могила ухмыляется запачканной мордой,
Нелепа, как взломанная касса, она.
Пусть разнощик с физиономией герольда
Во время отпевания кричит: Огурцы! Шпинат!
Я вылезу в полдень к монашеской братии,
Закурю папиросу, обращая в трапецию . . . . . .
Я буду подозрительным. Я буду, как сатир!
Ах, я никогда не хотел быть святым.
Буду говорит гениальные спичи,
Размахивая острым окончанием стиха,
Буду судить народы по методу Линча
И бить костлявой рукой по грехам.
А, может быть, лучше было бы, во время панихиды.
Всех перепугать, заплескавшись, как на Лидо?!

Старая дева – совесть полирует шероховатые души;
Она сегодня не в голосе. Бегу, заткнув уши, не слушая.
Раздаю по привычке нищим монеты добродетели фальшивой.
Старая дева, как сыщик, за мною следит хрипливо.
Старуха! У меня мозоли на сердце от этой раздачи;
Мозоли, как у того, кто колет дрова для прачечной.
Старая дева – совесть полирует сегодня души.
Она совсем не в голосе; бегу и не слушаю!

Мы были в двоем, графиня гордая!
Как многоуютно бросаться вечерами!
За нами следили третий и четвертая,
И безпокой овладевал нами.
К Вам ужасно подходит Ваш сан сиятельный,
Особенно, когда Вы улыбаетесь строго!
На мне отражалась, как на бумаге промокательной.
Ваша свеже-написанная тревога.
Мне пить захотелось, и с гримаскою бальной
Вы мне предложили влажные губы,
А страсть немедленно перешла в атаку нахальную
И забила в барабань сердца, загремела в трубы.
И под эту надменную,
Военную
Музыку
Я представил, что будет лет через триста.
Я буду в ночь бессолнечную и тусклую
Ваше имя гравировать на звездных листьях.
Ах, лимоном не смоете поцелуи гаера!
Никогда не умру, и, как вечный жид,
Моя интуитта с огнекрасного аэро
Упадет Вам на сердце и в нем задрожит.

Забыть… Не надо! Ничего не надо!
Небо нависло суповою мискою!
Жизнь начиталась романов де-Сада
И сама стала садисткой.
Хлещет событием острым по губам, по глазам, по телу голому
Наступив на горло башмаком американского фасона.
Чувства исполосованные стонут
Под лаской хлыста тяжелого.
Но тембр кожи у жизни повелевает успокоенно…
Ах, ее повелительное наклонение сильней гипнотизма!
Выпадают нестройно
Страницы из моего организма.
Поймите, поймите! Мне скучно без колоссального дебоша!
Вскидываются жизненные плети!
Ах, зачем говорю так громко? У ветра память хорошая.
Он насплетничает завтрашним столетьям!!!