Владимир Пруссак - Цветы на свалке

Приникла ночь. Уже умолкнул форум.
Я нынче не смутил себя укором,
Ни радостью. Окончены дела;

Красс отразил парфян надежным станом,
Благим богам принесена хвала
И приговор подписан христианам.

На улицах дымящие костры
Едва виднелись в облаке тумана,
Что медленно вставал от Ангары,
Холодный пар и окна ресторана,
Огни пролеток – все казалось мне
Страницею старинного романа,
Где я герой, спешащий в тишине
На выручку прекрасной героини,
Томящейся в морозной западне;
На окнах и столбах лукавый иней
Чертил узор, капризный и простой,
Слагая чертежи из белых линий.
Я вспоминал блаженный летний зной
И подымался, холод проклиная,
По лестнице знакомой и крутой.
Звонил. Давнишний друг уже встречая,
Меня в большую комнату вводил,
Где ждал стакан дымящегося чая,
И, шкаф раскрыв, тихонько говорил,
Что нынче будет очередь де Лиля
И подождут Эпиктет и Эсхил.
И долго мы за строчками следили,
Пленяясь красками чужой мечты;
Мы в те часы причастниками были
Молитвенной, нетленной красоты!

Закрыта книга. Поздно. Первый час.
Пусть завтра вновь к себе зовет столица,
Сегодня мне напомнит мой рассказ,
Что жизни перевернута страница.
Пусть маятник отсчитывает бег
Моих минут, часов, кричит о деле,
Я помню холод, помню первый снег,
В глухой тиши счастливые недели.
Я знаю, помню; сумрачен и строг,
Учась, следил чужие песнопенья
И в первый раз тогда в созвучья строк
Упорно вкладывал свои сомненья.
И в первый раз таинственной любви
Я ждал в тревожном сумраке предчувствий
И я творил, любви сказав «живи»,
И я любил, мечтая об Искусстве.
Мне давних дней забыть вовек нельзя,
Пусть я ушел, мечта моя едина;
Во мне твой холод, ты моя, моя,
Великая Сибирская равнина!

Все как было, мальчик, все в порядке:
Пыль всегда обтерта со стола;
Все твои альбомы и тетрадки
Для тебя, хороший, сберегла.

Все как было: красные гвоздики
Каждый день меняю на окне;
Та же грусть в старинном темном лике,
Только ты – в далекой стороне.

А в часы, когда приходит вечер,
Я в углу тихонько становлюсь
И о нашей долгожданной встрече
Всех Скорбящих Матери молюсь.

Чуть мерцает тихая лампада…
Помню, помню длительный звонок
И твое суровое: «Так надо»,
И твое молчание, сынок!

Дни бегут; недели мчатся мимо,
Увели – и нет тебя со мной…
Где ты, где ты, мальчик нелюдимый,
Жив ли ты, ответишь ли, родной?

Иль в тайге холодной и дремучей
Разгулялась злобная зима…
Горький мой! Ужели не получишь
Этого несвязного письма?

Злобные толпы, покрыв перекрестки,
Кипели в глухой борьбе;
Женщины шли, бежали подростки,
Кричали: «Убей, убей!»

Свободный город волна затопила
Враждебных, чуждых племен!
Пылали злобой и дикой силой
Кровавые сгустки знамен.

Песни вздымались и падали тотчас,
Шли солдаты, за рядом ряд,
И никто не молился: «Будь милостив, отче,
Не ведают, что творят».

Но было смятенье и скорбный ужас,
И ненависть была;
Столкнулись толпы, и вскинуты ружья,
На землю пали тела!

Свободным людям кричали: «Убийцы»,
В ответ глумились штыки…
Какие печальные, строгие лица
У погибших от братской руки!

Мы верили, знали, посмели,
И древняя пала тюрьма;
Счастливым румянцем зарделись
Одежды, ворота, дома.
Изменникам – должная кара;
Россия, ликуя, цветет…
Но мало ли нечисти старой
И нынче таится и ждет!
Таится… пора не приспела…
Является спящим в бреду…
И правит лукавое дело,
На Родину кличет беду.
Прикинется странницей ловкой,
Зашепчет: «Ой, плохо! Не зря
Видение было в Соловках –
Народу не жить без царя».
Метнется в поля, за сугробы,
Зовет: «Выходи, мужики,
Избыть вековечную злобу,
Пустить по Руси огоньки».
В казарме, в подвале, в гостиной
Пророчит разгром и позор,
И страшную ткет паутину,
Хихикая, сеет раздор.
Все чаще пустое витийство
Туманит растерянный взгляд,
И призраки братоубийства
Встают, обступают, теснят!
Смущаются люди, не зная,
Рассвет или тьма впереди…
Стань, юркая, нечисть ночная,
Не радуйся! Сгинь, пропади!

Меняя Петроград в мечтательном апреле
(«Назойлив слишком стал фабричный едкий чад»)
На светлый барский дом, построенный Растрелли,
Княжна хранит прадедовский уклад.

В отставке капитан, соседями ославлен:
– Ему Романов ли, свобода, – все равно –
Ломаясь и смеясь, о прошлогодней травле
Рассказывает барышням красно.

Княжна сердита. Он рассказывает снова:
Легко ль ему терять на свадьбу лишний шанс!
За ломберным столом – изделье крепостного –
Раскладывает бабушка пасьянс.

Зато по вечерам, в двухсветной белой зале
Сулит таинственность часов докучный ход,
И английский роман, отысканный в журнале
За восемьсот пятидесятый год.

Под утро почтальон. «Как славно встать до света,
Посылки разбирать – сестре, кузине, мне…
Ах, писем нынче нет!» Отброшена газета:
Ни жениха, ни брата на войне.

А что за толк читать о русской вольной силе,
О муках родины! Мечты сломал февраль.
Никто не поддержал склоненных белых лилий…
Эх вы, дворяне! Скучно и не жаль.

Солдатам-мужикам отдать гвардейцу шпагу,
Забыв предания и верность и гербы
И снова присягать, сломав свою присягу!
Не все ль равно? Рабы – всегда рабы.

Они сильней, сильней… А были батраками!
Но к царской мантии вовек возврата нет.
…Под легкими и быстрыми шагами
Едва скрипит рассохшийся паркет.

В газетах и на сходках до сих пор еще грезят
О бескровной революции! Об идеальных средствах и цели!
Разве не различили за последние недели
Особенных звуков в Марсельезе?

Песни восстания тяжелой лавиной
Падают на заснувшие города и зовут!
Марсельеза изменников посылает на суд,
Казнит предателей, пощадит ли невинных?

Снова Марсельеза поет о смерти,
Поет в мятежной и радостной силе;
Неужели кто-нибудь думал: ее укротили,
Потому что сыграли на митинге-концерте?

Звуки растут и расходятся шире и шире,
Начались на фронте, перекидываются в тыл;
Быстро стихает митинговый пыл:
Нет отдыха и сказок! Война и революция в мире!