Мила Божович - Жизнь жизней

А жить — это самое простое, что умеют
камни, деревья, звезды, воробьи, собаки

…и человек, когда ведут его умирать.

Давным-давно…
я вижу это в дымке
…я шла по берегу,
под ноги глядя —
песок и камешки,
а слева море
бескрайнее.
И вот иду,
пытаясь различить,
что впереди,
с надеждою узнать,
куда ведет дорога
и кто меня поставил на нее.
Так шла и шла…
Порой встречались люди
и рядом шли.
Одни, другие
то появлялись,
то исчезали
не сказав ни слова.

И плыли облака.
И ничего
не изменялось.
Города,
маня огнями,
как миражи, растаяли.
Все дальше, дальше
вела дорога,
море
шумело так же
слева.

Иногда мне
хотелось в море броситься —
дорога
не отпускала,
просвет обозначая впереди.
А сил все меньше,
и все больше ясно,
что сколько бы ни шла,
я не узнаю,
куда иду, откуда
и зачем
мой путь так долог…

Стих —
это ветер, который стих.
А вначале был сильный,
подталкивал в спину.
Я ему подставляю лицо —
люблю ветер!
И вот витийствует он во мне,
вот стихает…
стихами.

Говорят со мною пьяные и дети.
Я им отвечаю как умею,
мы расходимся довольные друг другом.

Говорят со мною птицы на рассвете
(гулкой ранью голоса слышнее),
враз начнут — и вперебой галдят.

И беседуют со мною книги,
что смиренно знают себе цену
и на полках выстроились в ряд.

Есть еще одна — должна быть — книга…
Но ее энигматических страниц
Даже и коснуться я не смею.

Пока искали жизни смысл,
из смысла жизнь ушла,
а без нее скудеет мысль
и истина темна.

Нарисуем
день уходящий: кубик будильника
на этажерке, суп на плите,
а на столе книгу с тетрадью.
И — вид за окном.

Весенний вечер.
Теплый ветер.
И так близки
и голоса далекие,
и диск луны.

Миг жизни вечной.

Окно открыто в сад.
(То было много лет назад.)
Настольной лампы свет.
Раскрыта книга,
но глаза глядят поверх
страниц во тьму,
и замирает сердце —

огромен вечер.
Жизнь будет вечно.

Обида, ненависть, любовь —
душа жива.
Заветных впечатлений новь,
для них слова.

У жизни счастлива в гостях,
на этом берегу,
я к дню отплытья только страх
священный берегу.

Нельзя представить: здесь в плену
почувствую себя
и с облегченьем ускользну
в простор небытия.

Кривой домишко и простая жизнь —
обед на грядке, а река напоит.
Одной, за девяносто, нелегко ей.
Завод не кончился — держись, держись.

И трогательно видеть, как идет
жизнь заведенная — сама собою,
постичь какую вчуже не дано мне.
Но у крылечка каждый год цветы —
для красоты.

Ну, Солнце, я тебя не узнаю!
Еще позавчера, в другом краю,
ты так светило — ярко, жарко, в лад,
а тут лишь глянешь косо — и назад.
Ты Солнце?..

Беспечным гулякой слыл мой прапра… дед,
снискавший цветочное имя.
Оно и к моей прилепилось судьбе,
воссоединившись с другими.
Хочу я пчелою над скромным цветком
кружиться не праздно — в заботе,
как в улей вернуться с душистым медком
и чтобы пополнились соты.

Вечереет,
и в млечный сумрак за окном
вплывает
старинной утлой люстры отраженье —
гроздь света тусклого,
пройдя стеклопакет.

День побледнел, устал.
Уже мы тени —
портреты больше не глядят на нас.

Сегодня день пришел
темнее тучи.
Снег копотью присыпан,
ветки ходят
и с ними брошенное до весны гнездо.
А двор застыл в дремотном ожиданье…
О, сколько жизни
проходит в ожидании,
уходит
и никогда не воротится вновь.

Вот к иголке ёлки паутинка-нитка —
и стежок ложится, а за ним другой —
чтобы весь со стёжками,
стёжками-дорожками
лес укрылся стёганой
тишиной.

вспомни
как летней ночью
из мрака летя
вьются вкруг лампы мошки
и бьются
и обретают свет
не на жизнь, а на смерть

Небо…
Непроницаемо небо.
Звуки…
Не носятся звуки.
Только «чирик» воробья
неизменно тверд
даже под безрассветным
отвратным и мутным —
да, под халатным,
совсем опустившимся небом.

С ленцою утро позднее. Собака
стоит задумчиво в преддверье холодов,
еще вчера игрунья, забияка.
Но я как осень — оживаю вновь.
И более чем золотой поры приметы —
шуршанье листьев, неба синь, простор —
люблю я иней на траве с дыханьем лета,
ее упорство и покор.