Мила Божович - Жизнь жизней

Огонь потух. Рукою равнодушной
все убрано. И горстки пепла нет.
Так жизнь, иным велениям послушна,
течет как прежде, хоть ее и нет
в душе глухой без чаянья и веры.

И пусть огонь питали лишь химеры,
но он пылал…

Той девочки, лобастой и глазастой,
есть и во мне теперешней черты.
Из той инобытийной темноты
она глядит серьезно и бесстрастно
и словно ждет от вечности ответ —
кто и зачем позвал ее на свет?

Я вечность. У меня ответа нет.

Только — молю — не отнимай этот
странный дар,
это стесненье в груди и волненье в крови,
я соглашусь, смирюсь: пусть душевный жар
весь обратится в ничто, в немые стихи.
Пусть стороною идет где-то милая жизнь,
я не должна, не хочу, не умею ее удержать,
только оставь мне что было — волненье
в крови
и неумелую эту попытку сказать.

Дни глухи, и стихи грустны
и так же тленны,
как шаг и голос мой, и не-
обыкновенны.

Как всё, как каждый жизни жест,
как все, как каждый
неповторим. Кто был, кто есть —
не будет дважды.

И разве мы труха времен
на перекличке?
Что ж погруженье в жизни сон
вошло в привычку?

Куда я золото несу
воспоминаний?
Мне не суметь, я не спасу —
со мной все канет.

Надеваю у порога
время черное мое.
Хорошо видна дорога.
Выразительно и строго
и как будто свысока
смотрят звезды. Что-то знают,
что не знаю я пока?

Все-таки птицы поют —
в городе, в холоде,
и у щеки, не касаясь,
вьется снежок.

Кто-то за нами следит
зорко и молодо
и от морозного пламени
души зажег.

Нет и не было портрета.
И незримого поэта
составляются черты
из надзвездной пустоты.
Не увидеть там глазами,
звук стиха последний замер.
Лишь таинственно и свято
мощью света все объято,
что имело плоть когда-то.

Как радостно мечтать о том,
чего не будет никогда,
что недоступно и не воплотится,
и всеми силами души стремиться
к чему-то невозможному. О да!

И многое сбывается попутно,
поддерживая жизнь ежеминутно…

Но возникает снова — манит, вьется,
что лишь томит, а в руки не дается,
что не дается в руки никогда.

Синий вечер. Сильный ветер.
Колкий снег незло сечет деревья
да стучит в стекло.
Это не зима еще — предзимье.
Все темнее неба бархат синий,
в комнате особенно светло.

Кто зиму пережил,
того волнует травки
протиснувшейся вид,
и кажется —
слеза готова капнуть,
так новью день томит.

Кто зиму пережил,
ступает как лунатик,
еще не сбросив сна,
и видит,
как летит на самокате
наперерез Весна.

Я хотел бы иметь тело,
но оно подвержено тлену.

Я хотел бы подать голосок,
но он тонок, а не высок.

Я хотел бы во тьме светиться,
но на чем удержать огонек?

И для вас я лишь ветерок,
овевающий ваши лица.

Все мыслимые краски октября,
что целый день вбирала на просторе,
безмолвным восхищением горя,
я уношу в ошеломленном взоре.
В оцепененье призрачной зимы
ожившим впечатлением вернется,
как, всё в слезах, оглядывалось солнце
на золотую оторопь листвы.
Как вспыхнули верхушки темных елей,
березы безоглядно пламенели,
и, ощетинившись вокруг, трава
на жизнь свои не отдала права…

Cветись, сиреневое деревце, пьяни
в свой звездный час. Придут иные дни,
когда невидная соседняя сосна —
как незатейлива, о боже, как скучна, —
в ненастный вечер взор мой поразит,
едва он двор привычно обежит:
какая окрыленность! Что за стать!
И рядом неприметных два куста.

Вот и снова в душе поутихли и радость
и боль.
Наступает пора облетевших деревьев,
прозрачного сада,
улетающих вдаль журавлей.
Так и надо:
кто не клюнул на жизни наживку,
тот стал ненамного мудрей,
Но намного темней и мертвей
он вступает под свод снегопада.
И надежды на то, что улыбкою снова душа
просветлится, что будет еще ей отрада,
с каждым разом все меньше…