Мила Божович - Жизнь жизней

И пусть, как прочие, и этот день
скрипуче-вечную запустит карусель.

Когда нашу нежность
засыплет песок забвенья,
когда не узнаю
глухой хрипловатый голос,
а сказанных слов
и следа не оставит память —
по ее прихоти
я и тогда не забуду
имя случайное
дома, где мы повстречались,
и тупичок переулка,
тот дом приютивший.

так просто хотело жить
так просто хотело петь
где-то бродит
брови хмурит
уйти не может
невозможное

не пиши стихов —
просто так живи:
счастья краткий миг
в этот миг лови.
ЩАСТЬЕ только ЩАС!
Что идет в запас —
с первых дней горчит…

Уходит единственный миг
(а кажется, их будет много).

Уходит единственный миг,
стремительно — не удержать.

Уходит единственный миг…
И ты, как дитя-несмышленыш,
уже невнимательно смотришь,
игрушками занят в углу.

Холодом скован зеленый мир.
Лист не слетает — а сделался ржавый.
Так иногда в нас прошедшее спит.
Не отлетает. Уже не болит.
Мертвый не мертвый, живой не живой,
будешь укрыт милосердной зимой,
манной небесной осыпан…
И, успокоенный, повремени,
сон безмятежный до утра храни.

Мы были люди тогда,
а стали птицы.
Мы были юны
и пели чужие песни.
Теперь я могла бы
к тебе невзначай приблизиться,
имя твое повторить…
Фьюить!

Любимый,
лик неуловимый свой
являешь то в одном обличье,
то в другом — и ото всех
уводишь.
Дробится, ускользая, образ твой —
и снова мнится…

В свои четыре он уже мужчина.
Упрям и тверд, и то, что знает, — знает,
а как обнимет — сердце замирает,
и говорит, что любит и скучает.

В свои четыре он уже изменщик.
На даче к девочке соседской убегает,
а с ней всё наше мигом забывает,
и жди его, тревожась без причины, —

ведь как бы ни был увлечен игрой,
а возвращается — он мой родной.

Я хочу услышать твой голос —
но в эфире помехи.
Я хочу заглянуть в глаза —
но они потонули в тумане.
Ты на том берегу —
я на этом,
и радугой
мост между нами.

Счастье — это 12 лет.
И ничего, что другого нет.

Семь раз отмерь и отрежь потом.
Впрочем, неважно, я не о том.

Чисто линия чтобы шла,
лишнего не было сверх числа.

После 12 жизни нет.
Ночи разрыв. Снова рассвет.

Одуванчики цветут на пепелище.
Меж обугленных остатков стен
в непогоду хищный ветер рыщет,
будто след ушедшей жизни ищет,
но внутри забвение и тлен.

Одуванчики смешно головки тянут
из травы. Кругом густая трын-трава.
Блеск зеленый, солнце, птицы свищут…
Все равно, что рядом пепелище.
Жизнь ликует — и она права.

Потому так смутно на душе,
что я шла к тебе и — не пришла.
И не стану отменять ее уже,
ту невстречу, что произошла.

И забыть тебя, наверно, не смогу —
я и быль и небыль берегу.

Лежу без сна и слушаю капель.
И в шелестящий вдумываясь голос,
хочу слова твои понять, апрель.
Но как же монотонна жизни повесть!
И если так, бесчувствием пленён,
дремли привычно, ни о чем не беспокоясь.
Жизнь — это сон. Любовь есть
пробужденье —
но только на какое-то мгновенье.

Верни мне, жизнь, улыбку на лицо
и удивленные, дугою, брови.
Еще я чувствую в себе твое вино,
и сердце мчит его по венам кровью.

Еще хмелею от твоей весны,
от дымки серо- и зеленоватой,
и так упругие шаги легки,
а только сердце, видишь, мукой сжато.

Все на него легло: утрата и вина
и к смерти жгучее прикосновенье,
и даль туманится, дорога не видна,
и будет, нет ли возрожденье…

Почудится профиль знакомый, и я
вновь вспомню: его больше нет.
А я все хотела спросить тебя…

И жду невольно ответ.

Опоминаясь к жизни от зимы,
от длительного сладостного плена,
как паутины,
мушка, посмотри —
в разгаре лето.
Ты чувствуешь, как душно пахнет липой?
Ее цветки медвяной густоты
в поре расцвета.
И призрачен был сон твой черно-белый,
очнешься ты…

Ветер, мне страшно.
Ты знаешь страх?
Мчишься, словно на парусах,
по морю,
а ты знал или знаешь горе?
Не с того ли ночью безумствуешь так…
Что мы знаем с тобой друг о друге!
Мне бы тоже хотелось подать тебе знак.
Вот послушай…

Дай мне знать, что думаешь обо мне —
тишиной, волненьем, вспыхнувшей
строчкой
или же прикосновеньем во сне.
Мир объемный твой светящейся точкой
удаляется — и я ей вослед,
как на свет, без страха иду, но только
стань усильем моим не забыть о тебе.